Борис Шелепов - Их было трое

Повернувшись к окну, Коста заметил, что их обгоняет знакомая коляска. В ней Тит.

— Откуда он взялся? — спросил мичман. — Давайте-ка свернем в сторону, пусть Тит покусает локти…

— Правда, — оживилась Ольга. — Едем вправо, на стрелку!

Извозчик глянул на мичмана плутоватыми глазами и свернул к Неве. Пара полукровных рысаков весело понесла коляску.

— Прочтите, Коста, что-нибудь из Надсона. Я так люблю ваше чтение. Свои-то стихи вы прячете и читаете раз в год.

— Надсона? — рассеянно переспросил Хетагуров, и вдруг лицо его выразило непонятную тревогу. — Нет, не хочу Надсона…

Рысаки перешли на шаг. Впереди медленно двигалась колонна арестантов с кандалами на руках. Мичман привстал на козлах, вытянув шею, всматривался в лица заключенных.

— Политические, — сказал он тихо. — Друзья-единомышленники Чернышевского, о котором ты читал сегодня стихи.

— Единомышленники Чернышевского? — переспросил Коста.

— Да, здесь, видно, настоящие бунтовщики, — продолжал Владимир. — И те, что ходили в народ, и из нового племени социалистов, вроде Благоева. Любой из них готов идти на плаху за идеал свободы.

Хетагуров удивленно посмотрел на приятеля. В глазах моряка светилось воодушевление, никогда раньше он не говорил таким языком. Впервые мелькнула мысль: «Что-то скрывает от меня Владимир…»

С некоторым недоумением взглянула на брата и Ольга.

— Безоружные жертвы господина Победоносцева, — продолжал мичман. — Разумно он употребил свои чрезвычайные права — создал внушительную армию колодников…

Владимир как будто не замечал присутствия Ольги и Коста.

— Нигде в мире нет таких добротных кандалов, разве только там, где идет торговля черными рабами…

Колонна растянулась почти на весь квартал. Серая одежда, давно небритые бороды, тусклые от бессонницы глаза, унылое бряцание кандалов — все оставляло гнетущий след в душе.

— Смотри-ка, Володя! — воскликнул Коста. — Петя Чумак из Херсона! Ты его знаешь. Помнишь, на выставке картин Вильгельма его хотели арестовать…

— Знаю, он из группы Благоева.

— Ольга Владимировна, — обратился Хетагуров к девушке, — простите, я должен подойти к арестованному. Может быть, удастся поговорить. Вы поезжайте в «Белую ночь». Я приду туда.

— Вольному воля, — неопределенно ответила Ольга и опустила на лицо голубую вуаль.

Мичман торопливо достал из нагрудного кармана кителя сторублевую ассигнацию с изображением Екатерины и протянул ее Хетагурову.

— Возьми, Костя. Если удастся, передай Петру Чумаку. Скажи — от мичмана, он знает.

— Вы знакомы? — удивился Хетагуров.

— Мимолетно… Передай, если сможешь… Мне-то самому нельзя подойти к политическим в офицерском мундире…

Коста еще раз извинился перед Ольгой и быстро пошел вслед колонне.

Остановился, оглянулся на удаляющуюся коляску. В душе шевельнулось недоброе предчувствие, к сердцу подступила тоска.

На повороте колыхнулась на ветру голубая вуаль и скрылась…

Вот уже неделю в свободные от лекций и уроков часы Хетагуров работал на разгрузке барж. Плата сдельная — 8 копеек за каждый тюк или мешок. В течение дня удавалось заработать рубля полтора.

Коста был крепким мускулистым парнем, только вот ноги иногда сдавали. На танцах безотказно резвые, а тут подводили, да к тому же сильно ныло бедро.

От тяжелой работы дрожали руки — когда рисовал, кисть прыгала по полотну. В таких случаях принимался за стихи. Крепко сжимая карандаш, писал, писал почти до рассвета. Устами героя поэмы «Чердак» вел непримиримый спор с либералами, ставшими на колени перед креслом, в котором восседал обер-прокурор Победоносцев, и с теми, кто только в тостах работал за просвещение России. Прототипы были рядом: инженер Владимир Львович Ранцов, гуляки-болтуны вроде Тарковского. Возвращаясь в мансарду после встреч с ними, Хетагуров порывисто брался за перо, и лились гневные строки…

Так было после вечеринки в ресторации «Белая ночь». Коста пришел туда в самый разгар пирушки. Ольги уже не было. Мичман сказал, что она уехала домой расстроенная. Хетагуров вернул Владимиру ассигнацию: К Чумаку конвоиры не подпустили. Успел только крикнуть: «Не унывай, Петро, за святое дело идешь!» Чумак махнул серой арестантской шапкой.

Тарковский произносил громкие тосты о равенстве и братстве, о «свободной любви», Кубатиев — о своих «великих» предках. Коста не пил. Равнодушно, беззлобно смотрел на красную от вина и обжорства физиономию Тита Титовича…