Борис Шелепов - Их было трое

— Погибнуть? Нет, Ольга Владимировна. Вы должны жить, жить!

— Для чего?

— Для счастья.

Он вынул из обшлага черкески записную книжку и тут же, экспромтом, написал акростих, начинающийся словами:

Когда дописал восьмистишие, объяснил:

— Прочтите заглавные буквы, получится: «О. Ранцова, живи!»

— «Живи» тут еще нет.

— Сейчас допишу…

Но дописать не удалось. В комнату вошли два подвыпивших ценителя искусств — Тамур Кубатиев в светлом фраке и Тит. Хетагуров подумал о Кубатиеве: «Должно быть, сбежал из училища. Хорошо, посидит с недельку на гауптвахте».

У Тита на запонках были крупные жемчужины в тон летнему костюму.

— Пардон, не ожидал! — Тит остановился, оперся на плечо Тамура, застывшего в почтительном поклоне (Ольга заметила на темени юнкера пробивающуюся раннюю лысину).

Тит Титович выпалил скороговоркой:

— А матушка Клементина Эрнестовна так беспокоются: «Где моя Оленька?» — а она обосновалась… хи-хи… в клубе молодых холостяков. Хи-хи-хи…

Ольга покраснела от гнева.

— Когда вы оставите меня в покое? Вы, вы… как, Константин Леванович, называется та шкура, в которую на Кавказе наливают вино?

— Бурдюк, — подсказал Хетагуров.

— Да-да. Вы противный бурдюк, вот вы кто!

Ольга стремительно вышла.

Коста сбежал вниз вслед за ней.

На следующий день Тарковский послал свою дорогую, с мягкими кожаными сиденьями коляску за Ольгой Ранцовой — без нее постановка «Орлеанской девы» срывалась. Узнав о причине бегства Ольги Владимировны, Исламбек написал ей, что отныне лакею будет велено не пускать в клуб купчишку с дорогими запонками.

Ранцова приехала, и спектакль состоялся. Все пришли в восторг от ее игры. Коста поздравлял девушку, Исламбек пророчил ей великое будущее на театральном поприще. Оля держалась скромно, но не в силах была скрыть волнения. Лицо ее светилось затаенным счастьем.

После спектакля Хетагуров декламировал под музыку стихотворение Некрасова «Н. Г. Чернышевский». Хозяин квартиры, молодой инженер Всеволод Сергеевич Анненков играл на рояле: голова слегка откинута назад, энергичное лицо казалось спокойным. А в музыке все нарастали гневные ноты. Вдохновенно звучали некрасовские строки:

Хетагурову долго аплодировали. Тарковский подошел к нему, положил руку на плечо.

— Клянусь аллахом, ты истинный кавказский человек, Коста! Читаешь стихи эмоционально. Такое чтение достойно адмирации и имитации. Клянусь!

Ольга заметила во взгляде Коста улыбку — пристрастие Тарковского к иностранным словам забавляло его.

— Но пойми меня, земляк! — продолжал Исламбек. — Что скажет князь (ему послан особый пригласительный билет на наш вечер), что скажет его сиятельство Григорий Григорьевич, услышав это стихотворение. Ведь он прекрасно знает, что господин Чернышевский отбывает политическую ссылку. Какой удар может пасть на твою золотую голову, мой старый кунак, Коста! Ге?

Хетагуров рассмеялся:

— А я-то не знал, что среди высокого рода Тарковских есть, мягко выражаясь, боязливые люди. Я думал, там одни джигиты. — Коста вздохнул, комично развел руками.

Исламбек нахмурился. Расправил сильные плечи под белой черкеской, прищурил глаза. Бронзово-смуглое лицо с тонким породистым носом приняло надменное выражение.

— Трусов нет в славном роду Тарковских! К черту всех! Читай, Коста, на вечере хоть воззвания социалистов. Мне-то что!.. А сейчас, господа, идемте пить в «Белую ночь». К черту жандармов! Плюем на них с самой Казбек-горы! Ге?!

Хетагуров подошел к Исламбеку и обнял его, хотя знал, что Тарковский просто рисуется перед девушками, что через неделю, на вечере, он улизнет куда-нибудь, а в случае, если вице-президент не приедет, будет выдавать себя за самого ярого демократа и якобинца. Любит богатый бездельник ходить в героях дня.

Перед самым отъездом в «Белую ночь» приехал мичман Ранцов. «Задержался на деловом свидании», — объяснил он свое опоздание.

Ехали целым поездом колясок — за счет Тарковского. Хетагуров сидел рядом с Ольгой, мичман — на козлах. Коста и Ольга молчали, с наслаждением вдыхая аромат теплого июньского вечера.

В отсутствие девушки Коста старался внушить себе: «Не по пути тебе с этой мечтательной аристократкой… Надо забыть ее». Но вот новая встреча — и опять рука тянется к маленькой нежной ручке, снова влекут глаза-омуты.