Борис Шелепов - Их было трое

— Вы знакомы с Тамуром Дрисовичем? Он друг лейтенанта Клюгенау…

— С Тамуром? Еще бы — земляки, — ответил Хетагуров.

— Как же так? — удивился мичман Ранцов. — Я считал вас, юнкер, кабардинским князем… Кубатиев покраснел, смутился.

— Гм… в некотором роде… — промямлил он. — Мы состоим в родстве с князьями Бековичами и Анзоровыми из Большой Кабарды… Собственно, наш род тоже княжеский, хотя правительством официально еще не признаны привилегии дигорских баделят.

— А-а! Вы опять про своих баделят толкуете? Любопытно! — произнесла показавшаяся в дверях гостиной Ольга.

— Здравствуйте, Константин Леванович! Здравствуйте, господа!

Ольга присела к круглому столику, положила подбородок на маленький кулачок и, глядя озорными глазами в глаза юнкера, сказала:

— Что же вы замолчали, продолжайте… Насчет породистых баделят, да? Не обижайтесь только, я шучу, конечно…

Тамур покраснел еще больше, Хетагуров кусал губы, чтобы удержаться от смеха. Блондин с заплывшими глазками и бриллиантовыми запонками с безразличным видом рассматривал акварель Владимира «Эсминец «Стремительный» на рейде». Мичман полудремал в кресле — он с детства привык к проказам сестры и не удивлялся им.

Вся в облачках кружев в гостиную вплыла хозяйка дома, Клементина Эрнестовна. Прищурившись, посмотрела на Хетагурова.

— Рада вас видеть, мон шер. Володя рассказывал о вас много приятного.

Хетагуров поклонился.

Обед проходил шумно, за столом было около двадцати человек. Немного опоздал хозяин дома Владимир Львович Ранцов. Розовый, круглый, довольный, он усаживался за стол и громко рассказывал гостям о посулах правительства.

— Это прогресс, господа! Недалек день, когда придут новые послабления и дышать станет легче.

— Как это, папа, на Украине говорят: «Пока солнце взойдет, роса очи выест»? — не без ехидства спросил Владимир.

— На каждую пословицу, мой мальчик, есть контрпословица: «Терпение и труд все перетрут». Могу утвердительно сказать, господа, что мы с вами будем свидетелями гуманнейших правительственных реформ. Впрочем, давайте лучше поговорим об искусстве, о поэзии…

После обеда сидели в диванной комнате. Лейтенант Клюгенау и юнкер Кубатиев молча и сосредоточенно курили крепчайшие сигары. На некоторое время беседой завладел литературный критик Арсеньев. Он, видимо, продолжал давно начатый разговор.

— Что такое поэзия Майкова, господа? Античное искусство, сонм греческих богов, красота природы. К бурному, страстному, героическому он менее восприимчив, чем к мягкому, легкому, ласкающему слух, убаюкивающему душу…

Критик размахивал рукой, и яркий камень на массивном перстне прочерчивал в воздухе огненные зигзаги.

— Вы говорите о раннем Майкове? — вступил в разговор Хетагуров. — Скажите откровенно, какая польза отечеству и народу от «убаюкивающих душу» стихов? Я что-то не вижу проку, хотя люблю красоту. Вот у Пушкина…

Вошла горничная, перебила:

— Константин Левонтьевич, барышня Ольга Владимировна просют вас в библиотеку пожаловать.

— Прошу прощения, господа… Впрочем, я высказал все.

Хетагуров вышел. Вслед за ним комнату покинул Тит Титович — блондин с глазами-щелками. Коста заметил, что Тит подозрительно долго рассматривает какой-то маленький этюд возле двери, ведущей в библиотеку. Значит, он следит? Это Хетагурова забавляло.

— Вам не кажется, что кто-то следит за нами? — спросила Ольга. — Уверена, что это Тит, которого зовут молотить, а он не идет, ленится…

Последние слова она произнесла громко, чтобы слышно было в соседней комнате. Расчет ее оправдался: послышались шаги, пристыженный Тит Титович ушел.

— Прошу вас, сядьте.

Ольга тоже села в кресло-качалку напротив. В неярком зимнем свете мягко вырисовывался профиль девушки: черная изогнутая бровь на высоком красивом лбу, тонкий нос, губы с опущенными уголками — весь облик, как будто давно знакомый, странно подействовал на воображение Хетагурова. То представлялось, что перед ним ожила картина Рафаэля, и он пытался проникнуть в тайны мастерства великого художника, то снова казалось, что этот образ — из сновидений далекого детства.

— О чем вы думаете, Константин Леванович? — спросила Ольга, покачиваясь в кресле.

— Я знаю, Ольга Владимировна…

— Очень прошу: когда мы наедине, зовите меня просто по имени, — перебила она.

— Я знаю, что с вами можно быть откровенным, — продолжал Хетагуров. — Вы спросили, о чем я думал, глядя на вас? Я смотрел на вас с затаенной тревогой, даже страхом…