Григорий Вермишев - Амирспасалар. Книга I

— Три дня сроку только и дал Орбели для сборов. А мы гонцов разослали, на крестины гостей пригласили на то воскресенье, брата Вахрама из Тбилиси вызвали, — мрачно говорил Саргис.

— Окрестим без тебя, — коротко ответил слепец. — А приказ амирспасалара — царский приказ!

— Откуда мы людей и оружия столько наберем, отец?

— Придется рудник монахам заложить. Мы же снова наладили добычу меди, епископ под залог даст деньги…

После небольшого раздумья старик сказал:

— У сельджуков вся сила в коннице, в Шираке [8] Равнина, часть которой составляет нынешний Ахурянский район Армении. для нее большой простор! А ты покажи царю Георгию атаку своих всадников с длинными пиками. Царь любит новые выдумки в военном деле…

Перебирая четки, добавил негромко:

— Давно пора убрать Фадлуна из Ани! Царь Георгий правильно поступает, по стопам своего могучего деда идет на выручку армянам. И помочь ему всячески в этом великом деле надо… Слышишь, Саргис?

Старик, видимо, устал от долгой беседы — голос его все слабел. Парон Саргис встал с тахты:

— Я пойду, отец. Надо с незваным гостем разделаться. К Саакдухт обещал вечером зайти, сына еще раз посмотреть… Великая просьба к тебе, отец, не будет меня здесь при крещении, прошу тебя, — имя свое святое ему нареки!

— Хорошо, Саргис. Благослови тебя Господь и ныне, и присно…

Слепец перекрестил сына. Осторожно приложившись к его руке, Саргис вышел из покоя.

На женской половине замка было тихо. В большой комнате царил полумрак. Слышно было дыхание спящей на широкой тахте женщины. Рядом стояла детская колыбель. Солнечный луч все-таки пробился в отверстие ставни и упал на красное сморщенное личико новорожденного. Младенец обиженно захныкал. Большие глаза спящей открылись. Она тревожно глянула на плачущего ребенка. Но старая нянька уже качала колыбель и напевала песенку.

Саакдухт с усталой улыбкой откинулась на подушки.

Дверь в комнату осторожно приоткрылась. Нянька оглянулась, ожесточенно замотала головой. Парон Саргис поспешно попятился: нельзя нарушать покой наследника рода…

По обычаю, в доме старого Вазгена хлеб пекли в начале каждого месяца. В этот день все мужчины уходили в поле или еще куда-нибудь, чтобы не мешать важному женскому делу.

В сумрачном глхатуне [9] Глхатун — жилище (арм.) . с толстыми бутовыми стенами и отверстием в кровле горел малиновым жаром кизяк в тондире [10] Тондир — вырытая в земле печь (арм.) . . Свет проникал через дверь, широко открытую для выхода едкого дыма. Сноха Вазгена — жена старшего сына Манука и дочь — быстроглазая Ануш проворно выхватывали из деревянного корыта куски упругого теста и быстро раскатывали на тонкие лепешки. Сухая старуха с поджатыми губами точными движениями прилепляла сырые лепешки на раскаленные стенки тондира и вынимала из печи готовые. В ногах у бабушки путался маленький Галуст и, изредка кусая лепешки, получал подзатыльники. В зыбке мерно посапывал новорожденный. Стопа подрумянившегося белого лаваша уже возвышалась под чистым полотенцем на низком треногом столике, когда в дверях неожиданно показался сам хозяин дома.

Вместе с ним в горницу вошли дородный староста селения Укан и младший сын Вазгена — Самвел, высокий парень с иссиня-черными кудрями и смуглым лицом.

— Мир дому сему! — громко возгласил староста.

Старуха выпрямилась и вопросительно посмотрела на мужа.

Вазген с суровым видом произнес:

— Кончай с хлебом, Сирануйш! После допечешь. Сейчас собирай в дорогу Самвела… — И глухо добавил, кивнув на Укана: — Забирают в ополчение!

Сирануйш возмущенно всплескнула руками:

— Второго сына в этом году забираете, бессовестные! Как не стыдно, Укан!

Посмотрев на сумрачного Самвела, она озабоченно спросила:

— А как же с его свадьбой будет?

— Придется отложить, — пробурчал Вазген.

Крестьянин был зол. Усевшись на низкую скамью, он отвернулся к очагу. Староста сел на другую скамью и, понимающе вздохнув, произнес с таинственным видом:

— Ничего не поделаешь, дорогие! Как вы думаете, сколько дорийский Орбели от нашего парона войска потребовал на этот раз?

Вазгена и его семью вопрос этот явно не интересовал. Однако Укан, для важности подняв толстый палец к закопченному потолку, воскликнул тонким голосом:

— Триста! Я говорю — триста! Неслыханно! Невиданно! С тех пор как Хожорни стоит…

Вазген продолжал молчать. От утешительных подсчетов старосты легче не было ни ему, ни хозяйству…