Александр Марков - Атаман Метелка

Его послали соглядатаем по указанию губернатора. Из Астрахани до Шестовского бугра добирался с рыбаками на кусовой лодке. Говорил, что отпущен своим хозяином, нижегородским помещиком, на оброк. Показывал и отпускной билет. Боялся, как бы не показать по ошибке и другой лист, с памяткой от губернатора: «Долго ли были казаки в Богатом Култуке и у Гурьева-городка? Какая им была встреча? Где точно стояло, коим числом людей морское судно шхоут? Какой величины и как сильно вооружены пушками? Почему работными людьми сопротивления чинено не было? Почему по уезде Заметайлова разъездной команде да на брандвахты для скорейшей помощи знать не дают?!»

«Кто уж здесь заскорбит о скорейшей помощи — целовальник, а сопротивление чинить и вовсе некому. Ишь дорвались на дармовщину…» — зло думал Климов, перебирая в уме пункты памятки. Шумное застолье оглядывал украдкой, исподлобья. Сел спиной к лоцману Игнату Рыбакову, которого приметил давно. Из всех бывших в кабаке один он и мог признать его. Год назад провозил его команду до Бирючьей косы. Хотя вряд ли и помнит. Сколько за год-то люду перевозит — числа нет. Да и наряд таков — отец родной не признает. А все же береженого бог бережет.

И сидел, покусывая кончики тонких усов, которые отпустил нарочито для этой поездки. Бросал зоркие взгляды, все подмечал, и бессильная злоба мутила голову. Он видел, с каким почтением казаки и работные люди относились к атаману, как предупреждали каждое его движение, на лету схватывали его приказания. А ведь немудрящ, не чета Разину и Пугачеву. И было в его неловкой фигуре, коротких и крепких руках что-то простое, мужицкое, надежное. «Видно, этим и берет, — недобро думал поручик, — вот и лоцман под его дуду пляшет». Он заметил, как Заметайлов передал Игнату наполненную доверху чарку. Рыбаков выпил, утер ладонью усы и, смешно наморщив нос, запел низким, надтреснутым голосом:

Песню сменила балалайка. Тут, мелко постукивая каблуками по деревянному полу, вышел на пляс есаул-запорожец.

Взмахнув откидными рукавами кунтуша, он пустился в такую с выкрутами и топотом присядку, что и другие не удержались — будто неистовый вихрь втянул их в свою круговерть. После пляски вновь затянули песню, которую внезапно прервал крик:

— Опять табак в водку подмешан!

К стойке, опрокинув скамью, шел высокий неводчик. В руке дрожала скляница. Он бережно поставил ее на стойку и обратился к Заметайлову:

— Атаман, на прошлой неделе у нас в кабаке двое окочурились. Хозяин говорит, облились. А много ли на пятак обопьешься?

— Это поклеп… — прохрипел целовальник. — Брешешь ты спьяну, дьявол…

— Я брешу? — сощурил глаза ловец. — Пусть отведает батюшка-атаман и скажет свое слово. С этой водки на стену полезешь.

Заметайлов тяжело поднялся со скамьи и произнес рассудительно:

— Ну, выпью я, а как докажу правоту твою? На слово мне не каждый поверит. Нет ли у вас ремезиного гнезда?

В кабаке зашумели:

— Гнездо сюда!

— Чай, поди, у целовальника есть!

— Завсегда должон быть.

У целовальника гнезда не оказалось, хотя он и знал старый обычай — цедить подозрительную водку, наливая в ремезиное гнездо. Табачное зелье сразу оседало на гнезде-рукавичке желтым налетом.

Но вскоре гнездо принес со своего двора какой-то мужик. Держал для нужного случая. При беде гнездо поджигали и дымом окуривали больную скотину.

Атаман сам вылил водку из скляницы в мягкое белое гнездышко. Все смолкло. Лишь жаркое дыхание было слышно в сгрудившихся телах. Целовальник побледнел, голова его ушла в плечи, руки сами собой сотворяли крестное знамение. Он знал за собой грех и понимал, что ему несдобровать. Мужики загудели и потянулись к кабатчику. Атаман остановил их властным криком:

— Не троньте его! Мы лучше его деньжонки тронем. В походе пригодятся.

Бросились к ларю, окованному железом. Сбили замок. В кожаной кисе лежали деньги. Тут же, в ларе, битком набиты лисьи малахаи, зипуны, рукавицы, нательные рубахи… Все это было взято в залог или в обмен на водку. Многие, приметив свои вещи, тут же забирали их. Вдруг один мужичонка пронзительно закричал:

— Миколкина сорочица!

Он держал в руках белую рубаху, ворот которой был заляпан сгустками засохшей крови.

Целовальник прикрыл глаза и тихо застонал — понял: пощады не будет.