Франтишек Кубка - Избранное

— А Морица?

— Морица я видел.

Иржик зашептал:

— Ну и что: черненький он или беленький?

— А вот это, господин хороший, не скажу. Не приметил.

Встав, Иржи подал купцу руку. Но, прежде чем уйти, задал последний вопрос:

— Что говорят у вас о чешских землях? Я ведь оттуда, из Моравии, понимаете?

— А что — чешские земли? Ничего о них не говорят. Будто и не было их никогда…

Иржик похолодел.

— Смотрите, рыцарь, вы уж мурашками покрылись, — заметил купец.

Ничего не ответив, Иржик пошел одеваться.

— Сам черт подсунул нам этого голландца, — ворчал Турн. — Врет как сивый мерин. Все врет. Наверняка шпион.

— Граф, а вы знаете Христиана Брауншвейгского?

— Не знаю и знать не хочу. Сыт по горло всеми Христианами. Ангальтскими и прочими.

Барон Корлат привел какую-то латинскую пословицу.

Турн спешил в Стамбул.

Вести из Пфальца, полученные от купца, огорчили его. Поверить ему до конца он не мог, но доля правды в сказанном наверняка была. В Стамбуле Турн собирался сразу же явиться к английскому послу при Высокой Порте, сэру Томасу Роу, вручить ему письмо королевы и узнать обо всем подробно.

Иржик скакал с убитым видом. А вот Корлат не унывал. Он то и дело останавливал сотоварищей, показывая им местные достопримечательности. Селения превратились в военные лагери. На пути им не встретилось ни одной христианской церкви. Корлат объяснил, что болгарские христиане предпочитают строить свои молельни под землей, чтобы они не были видны.

— Та же участь ждет у нас протестантскую веру, — заметил Турн.

Зато повсюду красовались мечети с полумесяцем на минаретах. В Ихтимане Иржик впервые услышал крики муэдзина: «Ла-ила-а-ил-ла-лах!», похожие на протяжные стоны. На рынке в Пазарджике евреи продавали чорбаджиям, наделенным за военную службу щедрыми румелийскими землями, черных рабов из Египта.

Впереди выросла цепь родопских гор. Всадники скакали по старой римской дороге, окаймленной тутовыми деревьями. Прямо на голову им сыпались черные плоды. Над рекой, которую Корлат, следуя латинской традиции, назвал Гебром, а по-болгарски Марицей, кружили орланы, вылетавшие из зарослей серебристой ольхи, окаймлявших реку и притоки. Кругом буйствовала зелень, земля так и дышала свежестью. Цветущие луга лежали пестрыми коврами. Караван верблюдов брел к городу Филибе. На убранных полях виднелись фракийские курганы. На перекрестке путников остановил греческий монах и, спросив по-турецки, откуда они, предложил переночевать в монастыре.

Но они предпочли караван-сарай неподалеку от деревянного моста в Пловдиве — городе, раскинувшемся на трех холмах над рекой Марицей. Впервые за долгое время путники вновь услышали звон колоколов. Пять греческих церквей с позолоченными куполами созывали на вечернюю службу. Церковками город напомнил Иржику Кромержиж, холмами — Прагу. Чем дальше был он от родной земли, тем чаще вспоминал о ней. Глаза светловолосых греческих женщин, не носивших чадры, были цвета моря. В их лицах искал он черты любимой и находил их. Но рассказ голландского купца не давал ему покоя.

По мере того как посольство продвигалось к цели, новые, неведомые дали все больше манили его. Голубели в солнечной дымке горы, а у их подножия, точно игрушечные, светились новые желтые городки. На красноватых склонах зрел виноград, черный и золотой, хозяйки сушили красный перец, увешивая им деревянные терраски, за оградами лежали арбузы, тыквы, дыни, тянулись заливные полоски риса, кукурузные нивы. Крестьяне снимали второй урожай ржи и пшеницы — налитые темно-желтые колосья.

Корлат декламировал латинские стихи о гибели Орфея, растерзанного в этих краях фракийскими женщинами за то, что, верный усопшей жене, он отверг их любовь:

И его, Иржика, возлюбленная ушла в неведомый мир. «Эвридика!» — шептал он ночью, полной соловьиного пения. «Эвридика!» — взывало неспокойное сердце к южным звездам, сверкавшим над верхушками черных кипарисов, и горек был аромат мяты и роз, и серая дымка закрывала дали, ждущие впереди…

Равнодушные слова купца заглушали все, что приятной новизной ласкало его слух и взор.