Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Когда войдем в дом, скажи мэндэ или амар сайн, это по ихнему будет здравствуйте. Нас сразу на почетное место, на хоймор, рядом с хозяином. И начнут потчевать... Тут не будь дурой. Попервоначалу подадут белое угощение. Ну творог, молочные пенки, масло, лепешки, чай... На это сильно не кидайся. Отведай маленько, и все... Сиди и жди, чего еще будет. Я-то ученый, знаю! Опосля хозяйка приволокет горячее мясо в деревянных корытцах. Вот такими кусищами. Жирное, сок так и брызжет. По-бурятски это мясо бухулер будет... Тут валяй, резвись! Чайник аракушки, молочной водки, поставят. Еще подогреют, чтобы покрепче была. — Василий проглотил слюну. — Ладно, замолчу пока, а то и так в брюхе сосет.

— Вы же говорили, что не любите бурят...

Василий дробно засмеялся.

— Когда в дороге застает ночь, для меня и буряты хорошие люди. Когда в брюхе поет с голоду, и к черту, прости боже, заедешь. Буряты для русского ничего не пожалеют. Я им не рассказываю, что меня нужда загнала, показываю всякое уважение. Сама увидишь, как надо... Вот только сыщем дом побогаче.

Он остановил коня у большого, высокого дома. На крыльцо вышел хозяин, высыпали ребятишки. Антонида удивилась, что хозяин в старом, вылинявшем тэрлике, детвора чумазая, в драных халатишках; заплаты всех цветов, понизу бахрома... Василий решил, что бурят хитрит, нарочно прибедняется.

Хозяйка засуетилась, поставила на низенький столик молоко, немного масла, творог, разлила по деревянным чашкам зеленый чай. Появились горячие лепешки... «Все, как говорил дядя Вася, — улыбнулась Антонида. — Сейчас мясо подадут».

Есть хотелось, но Василий и Антонида сдерживались, ждали... Хозяин расспрашивал, с трудом подыскивая русские слова, кто они такие, куда едут, Василия величал даргой — начальником. Под конец, когда жена стала убирать со стола, вздохнул:

— Беда, паря, бедно живем. Баранов нету, мяса нету. Дорогих гостей попотчевать нечем. Молоко, масло соседи пока дают, выручают.

Василий и Антонида переглянулись.

— Пошто так? — с сомнением спросил Василий. — Дом вон какой, всего у вас по такому хозяйству должно быть в достатке. Поди, утаиваете от новой власти?

— Зачем утаивать. Нам нечего утаивать... А дом, — хозяин усмехнулся. — Дом богатый человек строил, Радна-бабай, у него все было — и коровы, и кони, и овцы... Удрал в Монголию, всю скотину угнал. Дом хотел спалить, улусники не дозволили. Ревком мне отдал дом. Нехорошо, однако, возле чужого очага жить, а ревком говорит: «Ладно, ты на Радну всю жизнь спину гнул, будто он тебе за работу дом подарил». Как же, Радна-бабай подарит, жди...

Антонида потихоньку спросила Василия, не принести ли свои харчи, тот затряс головой, сказал, что до утра можно передюжить, в дороге поедим...

Антониде постелили в избе, Василий лег в сарае. Утром, когда стал запрягать, заметил, что хозяин смазал оси телеги дегтем. Хозяйка напоила гостей чаем, протянула Антониде маленький туесок масла — в дорогу.

В Верхнеудинск въехали вечером. Амвросий наказал остановиться у священника в соборе на Николаевской улице, но Антонида не захотела. Заехали в женскую гимназию, на Троицкую улицу, сторожиха позволила переночевать в порушенных, покинутых классах.

Утром Антонида заторопилась к знакомым. Василий пошел по своим делам...

Сбыть золотишко оказалось не просто. Когда Василий сказал часовщику на Приютской улице, в домишке возле самой железной дороги, что хочет продать с фунт золота, тот без лишних слов вытащил блестящий револьвер и приказал отдать ему по-хорошему, без греха все золото. Василий побледнел и тихо спросил:

— На тебе креста нет, али как? Рази же это по-православному?

— Давай золотишко, а то живо прикончу, — ответил часовщик.

Василий будто испуганно полез за пазуху и вдруг громко рассмеялся:

— Здеся у меня граната. Как хлобысну, кишки не соберешь. И как помянуть тебя, никто не узнает.

Часовщик тоже попробовал засмеяться, но у него не получилось. Сказал, что пошутил. Василий покачал головой, не велел больше пугать смирных людей.

Вечером Василий пошел с запиской, которую дал Лука. Дом с глухими ставнями стоял во дворе по Лосевской, чуть не возле самой Уды. Двери отворила высокая, молчаливая старуха. Ничего не спросила, провела в полутемную комнату, засветила лампу. Василий робко стоял посередине просторной комнаты, не смея присесть. Скоро вошел полный, невысокий господин средних лет, в чесучовом легком пиджаке, вытер платком лысину, сказал приятным, вкрадчивым голосом: