Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

Василий закатил под лоб глаза, залепетал:

— Что вы, батюшка... Я не супротив, так только, к слову... Мне што — пущай...

Он никак не мог разгадать, что у попа на уме.

— Батюшка, — искательно проговорил за чаем Василий, — я вот что соображаю. Кругом смута, темное время. Идет смертоубийство, скотской бойне подобное... Паства мечется, аки овцы безмозглые.

Амвросий сердито дернул головой:

— Говори натуральными словами, а то слушать противно. Чего удумал?

— Не серчайте, святой отец. Вот какая мечта посетила: пособите людям осмысленно разобраться, что к чему.

— Не пойму, чего тебе надобно.

— В превеликом смятении находимся без пастырского научения. Аки корабль без руля, без ветрил.

Амвросий побагровел, но сдержал себя, почти спокойно сказал:

— Какого лешего тянешь из меня душу? Говори, чего надобно?

Василий суетливо закрестился

— Не хитрое дело, батюшка. Скажите прихожанам проповедь, куда, в какую сторону кинуться. А то люди в сумлении: здеся красные, здеся белые, тута американы с японцами. Унгерн себя показывает... А другие говорят — атаман Семенов всему голова.

В первые годы после семинарии молодой Амвросий любил поучать паству слову божию, наставлять в житейских делах. За усердие и похвальное старание в этом был удостоен от владыки наперсного креста. Теперь же давно не проповедует... Самому не разобраться в том, что творится, куда уж вылезать с наставлениями да поучениями. «Хотя, — вдруг вспомнил Амвросий, — владыко оставил мне какую-то проповедь... Вот и скажу ее. Однако в самый раз будет!»

— Что ж... — встал он со стула. — Проповедь — это можно. Раньше о блудном сыне возглашал, о раскаявшейся грешнице Марии Магдалине...

Василий почтительно слушал.

— А ныне есть у меня готовенькая, в самую точку... Для разъяснения момента.

Амвросий прошел в передний угол, вытащил из-за киота сложенную вчетверо бумагу, развернул, глянул: вверху было напечатано крупными типографскими буквами: «Бей христопродавцев, красную сволочь!» Ниже вытянулись ровные печатные строки: «красная чума... выжигать каленым железом... все в отряды защитников свободы под белые победоносные знамена... никакой пощады большевикам... деревни, где есть красногвардейцы, будут преданы огню... слава белому воинству...» Амвросий посмотрел в самый конец, там стояло: «Главнокомандующий вооруженными силами Российской Восточной окраины генерал-лейтенант Г. Семенов».

— Вот, паря, штука... — Амвросий удивленно покрутил головой. — Семеновская прокламация, а не проповедь.

Он протянул бумагу Василию. Тот принялся читать — зашевелил тонкими губами.

— Знамо, прокламация! — радостно воскликнул Василий. — В Троицкосавске на всех стенках болталась...

— Не пригодное дело для проповеди.

— Куды там! — подхватил Василий. — Может, в нужнике висела, а вы ее в божьем храме, с амвона...

Василий говорил, а сам все разгадывал, что за человек этот поп. «Не должен бы склоняться к большевикам, — соображал он. — Сан не дозволит... Ишь, за киотом сберегает прокламацию-то, в святом месте... Однако правильный человек, храни его бог».

— Ничего, — ровным голосом прервал его мысли Амвросий, — перебьемся без проповеди. Пускай паства подюжит, жизнь покажет, куда податься.

— Она, бумага-то эта, какой дорогой до вас добралась? — словно невзначай спросил Василий, в котором все горело от желания выведать поповскую душу.

— Да так... — сердито махнул рукой Амвросий, — заезжал тут один, оставил... Сказал, будто проповедь. Посмеялся, однако, сучий хвост. Ежели встречу, отобью охотку шутковать...

— Вам не гоже драться, — попробовал успокоить попа Василий. — Господь покарает. Сан священницкий, с вас у всевышнего спрос особый.

— Намну бока, — сурово отрезал Амвросий, — не будет людей за дураков считать, шкура.

Вскоре после этого разговора Василий выпросил у попа ружье и на целую неделю исчез из Густых Сосен. Сказал, что пошел в тайгу за прокормлением — и верно, приволок домой гурана...

Василий стал редко выходить из дому. Посидит на завалинке, погреется на солнышке и опять в избу. Разляжется на печке, закроет глаза, мечтает. Не мечтает, а так, вроде грезит... Вспоминает свой дом, чистый, просторный двор... Дочка Настенька чудится, обнимает за шею тепленькими ручонками. А то смутно привидится Катерина — она или не она, не поймешь. Лицом будто с поповной Антонидой схожа...

Василий откроет глаза, видение пропадет. Закроет — опять Антонида склонилась над ним, широкий ворот платья оттопырился, шея белая... «Вот беда, — шепчет Василий. — Никак плоть у меня взыграла? Ослобони, господи, от искушения, пронеси и помилуй...»