Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— А как батя скажет...

Димка был неширок в плечах, лицом светлый, с черными блестящими волосами. Над карими добрыми глазами, как у девушки, тонкие подвижные брови: когда удивляется чему или радуется, они разом взлетают вверх.

Егор долго молчал. Заговорил негромко — ему всегда трудно говорить негромко, сдерживать голосище.

— Мы его по справедливости должны судить. По всей справедливости нашей советской власти...

— Дай, батя, винтовку, — настойчиво повторил Иннокентий, поднимаясь на ноги. — Я его по справедливости. Гад же, по глазам видно.

— Нет, Кеха. Убить недолго что виноватого, то и безвинного. Я думаю, надо помиловать. Пускай почует снисхождение советской власти. Опять же дочка у него махонькая.

В лесной глуши, за покосившейся от старости, почерневшей от непогоды сараюшкой сидели пять простых таежных охотников, именем советской власти решали судьбу Василия Коротких. Они твердо верили, что у них есть на это святое, нерушимое право.

— Мы, сынки, — негромко гудел бас Егора, — мы сражались за советскую власть, своими руками ее поставили, мы и в ответе за то, чтобы все у нее было в аккурате. Я так располагаю: давайте приведем его в наши Густые Сосны да приладим к какому-нибудь делу. Мужик не старый, на любой работе сгодится.

— Батя, — с чуть заметной смешинкой заговорил Кеша, — иду я нынче зимой по деревне, а навстречу мне дед Елизар с мешком. Гляжу, в мешке что-то трепыхается. «Куда, говорю, дедушка?» А он мне: «К проруби, кота топить».

Егор недовольно поглядел на сына:

— Не к месту шуткуешь, паря.

— Погоди, батя. В самый раз, к месту. «А пошто, спрашиваю, ты его казнишь, дедушка?» — «По то, отвечает, что мышей в избе развел». Я, конечно, рот открыл: удивительно же — кот мышей развел. Понял, что ленив за мышами бегать. Дед же сказал вовсе несуразную штуку: не ленив, ловит по всей деревне — в подпольях, в амбарах, в сараях. Изловит мыша — и домой его, в дедову избу. Наиграется и отпустит... Столько, говорит, натаскал, — из дому беги от этой погани.

Кеша замолчал.

— Ну? — спросил отец. — К чему притча?

— К тому, батя, чтобы нам в своей избе чумную крысу не выпустить.

— Складно у тебя вышло, — крякнул Егор. — Только скажу тебе: кот — скотина без понятия, без рассуждения, одним словом... А мы с этого Василия глаз не спустим, у всего села на виду будет. — И сердито спросил: — Не пойму, чего тебе в радость кровь зазря проливать? Не для того мы в партизанах ходили, чтобы теперь лютовать без нужды.

Иннокентий пожал плечами.

Солнце стояло еще высоко. Егор оглядел сынков, спросил:

— Отдохнули малость? Может, двинем до дому?

— А чего прохлаждаться?..

— Заночуем по пути в старом балагане.

— Пошли. Гада с собой потащим?

— Брось, Кеха, — прикрикнул отец. — А то, гляди мне...

Затоптали цыгарки, пошли к землянке. Димка отвалил от двери жердину, все вошли внутрь. После солнца, голубого неба в землянке показалось совсем темно. Когда глаза пообвыкли, Егор и все четыре сына разглядели Василия. Он стоял у стены, раскинув по ней руки, точно распятый. Челюсть отвисла, глаза совсем побелели. Кадык на тощей шее дергался, словно Василий не мог проглотить то, что застряло в глотке.

Иннокентий поморщился, отвернулся. Егор подступил ближе, спросил:

— Сам идти можешь или тащить придется?

По лицу Василия снизу вверх, волной прошли короткие судороги. Из горла вырвался дикий вопль. Костлявое тело словно обмякло, стало медленно сползать по стене на пол.

— Эко дерьмо, — сплюнул Иннокентий.

Василий лежал на полу. Егор присел на топчан, беззлобно сказал:

— Вставай, дурень. Помиловали тебя. На свою совесть перед советской властью взяли. На поруки, значит. Собирайся, в деревню пойдем, в наши Густые Сосны.

Василий с трудом начал соображать... Поднялся на колени, по грязному лицу потекли торопливые слезы.

— Благодетели. Век буду бога...

И повалился всем пятерым в ноги.

— Хватит, — прикрикнул на него Егор. — Собирай шмутки. Дорога не ближняя, надо засветло до балагана добраться. Не лето — ночью в тайге звезды считать.

— Ну, чего будешь брать с собой на обзаведение? — спросил Петька, насмешливо оглядывая тряпье на топчане, помятый, черный от сажи котелок, ложку с погнутым черенком. — Жалко бросать такое богатство?

Богатство... Это слово хлестануло Василия, точно бичом: золотишко! Зачем не вынул из потаенного места, пока один находился? Хотя бы вышли, антихристы, на малое время... Куда там: расселись жрать.