Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

Гнетущая тоска перехватила Василию горло. Он без сил опустился на топчан, уткнулся лицом в грязное, вонючее тряпье, плечи задергались.

— Ты чего, паря? — спросил Иван, подсаживаясь к нему.

— Одни идите, — пробормотал Василий. — Плох я... Останусь. Промаюсь до смертного часа. Теперь скоро... приберет господь. Знамение мне было.

— Брось, — стараясь говорить спокойно, пробасил Егор. — Пропадешь тут. Возьми в соображение: винтовку мы тебе не оставим, нельзя. Понимать должен: не можно нам отдать тебе вооружение. А без винтовки с голоду околеешь, бурундука на еду не добыть. Собирайся, пошли...

«Господи, — беззвучно шептал про себя Василий. — Пошто изгаляешься над смиренным рабом твоим? Как уйти, бросить золото? Вот сколько грехов легло за него на душу... Вся надежда на него, вся жизнь в нем...»

— Знамение было, — повторил вслух Василий, — ангелы прилетали...

— Черт за тобой прилетал, — вскипел Кеша. — Он уже сковородку в аду калит.

— С голоду подохнешь, — повторил Егор.

«И то... — соображал про себя Василий. — Ежели не пойду с ними, беспременно подохну. А что, если золотишко полежит маленько в потайной норе? Кому взбредет в голову копаться по углам в старой лесной развалюхе? А опосля прибегу. Живой рукой прибегу...»

— Пошли, — со вздохом решил Василий. — Возьму котелок да ложку. Ослаб, себя дотащить бы...

Скоро шестеро путников углубились в тайгу.

— Худо станет, скажи, я тебе посошок вырублю, — сурово проговорил Егор, когда заметил, что Василий начал сильно прихрамывать на больную ногу.

Изба у Васиных просторная, светлая. По первому взгляду — благополучная изба. А присмотришься и словно по книге прочтешь все, о чем, может, и хозяева не сразу расскажут.

На небольших чистых оконцах — капустная рассада в деревянных ящичках, чистые занавесочки. Двор старательно выметен, притрушен желтым речным песком. На веревках под солнцем раскинуто выстиранное белье, на завалинке расставлены кверху доньями начищенные чугуны и кастрюли. Ступеньки крыльца вымыты с дресвой до золотого сияния, боязно сапогом ступить...

А вот крыша во многих местах прохудилась. Заплот завалился, половина досок ушла, наверное, на дрова. Колодец во дворе осыпался...

Всякий, кто с глазами, поймет, что хозяйство давно живет без мужского радения, что все здесь брошено на одни только женские работящие руки.

Так оно и есть. Егор с сыном Кешей воевал на фронте с германцами, Ванька с Генкой пошли в чужие люди. Все заботы по дому легли на плечи Варвары Аввакумовны, жены Егора, да пятнадцатилетней дочери Луши, отцовской любимицы. Тогда еще ничего было — все же четыре руки в избе. Но скоро Луша осталась одна: заявилась хворь, в три дня скрутила матушку. Свезла Луша покойницу к подножию Поминальной горы, поплакала и стала приглядываться к жизни взрослыми, самостоятельными глазами.

Будь братишки под рукой, легче бы жилось, а то с ней один тринадцатилетний Петька. Хватила Лукерья солененького до слез...

Пока доилась коровенка, еще ладно, кое-как перебивались. Сена летом не запасли: парни на чужой работе, а у Лукерьи других хлопот полон рот. В середине зимы корова перестала подыматься на ноги, только смотрела на молодую хозяйку печальными, слезящимися глазами и горестно, протяжно вздыхала.

Соседи поначалу помогали чем в силах — кто чашку отрубей пошлет, кто охапку сена. Но ведь у каждого свое горе, своя нужда, свои малые ребятенки. А работников во всей деревне — раз, два да и обчелся: всех мужиков в солдаты похватали.

Дед Елизар как-то пришел к Луше, посоветовал:

— А сходи-ка ты, девка, к попу. Должен бы выручить по-христианскому делу. Не обеднеет. Егор возвернется с войны, отдаст ему. Сходи.

Батюшка, отец Амвросий, жил с Васиными чуть не двор о двор. Лушу встретил приветливо, угостил чаем, кислой вареной голубицей, белым хрустящим сухарем. Когда она, давясь слезами, рассказала про свою беду, покачал головой:

— Не ведаю, Лукерья, как тебе помочь. Ну дам я сена, корова его сожрет. Это уже непременно. И опять ты на голом месте. Ну я пожалею, еще разок дам. А зима долгая. Не могу же я до весны чужую скотину кормить.

Луша с молчаливой мольбой подняла серые большие глаза в черных густых ресницах. Отец Амвросий забеспокоился, стул под ним затрещал. Растерянно проговорил:

— Эки глазищи, прости господи...

Что-то прикинул в уме, спросил:

— А сколько тебе лет, отроковица?

— Семнадцать без малого.