Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Больно, Спиря? — не зная зачем, тихо спросил он. Распахнул полушубок, вытащил кортик: — Потерпи маленько, сейчас отмаешься...

Приставил кортик к груди Спиридона, туда, где сердце, навалился всей своей тяжестью. Кортик легко вошел в тело по самую рукоятку, скрипнул о песок, на котором лежал Спиридон. Тот слабо дернулся, ненависть стала медленно уходить из его медвежьих небольших глаз.

Василий сложил ему на груди руки, снял свою шапку, перекрестился, проговорил:

— Успокой, господи, душу новопреставленного раба твоего Спиридона.

Василий сидел в землянке у печки, подбрасывал в огонь некрупные смолистые поленья. Здесь все было как прежде, только стало видно, что живет один человек. Второго будто никогда и не было: топчан Спиридона голый. На столе одна кружка, одна ложка. Никакого оружия и в помине нет — своя винтовка под половицей, Спиридонова зарыта в надежном месте. Генкины лыжи сгорели в печке.

Лицо у Василия длинное, словно восковое. Редкая борода, будто приклеенная. Когда наклоняется к огню, бесцветные, большие глаза вспыхивают красным. Хрящеватый нос, точно клюв у хищной птицы...

Василий ждет, когда совсем стемнеет. Тогда он заткнет тряпицей маленькое, убогое оконце, запалит трескучую лучину, достанет из потайной норы кисет с золотом, раскроет и станет глядеть. Почитай, на большие тыщи сокровища. А если перемыть всю Никишкину падь? Василий прикрыл глаза руками: «Боже милостивый... Воздал сторицею за все муки, как не возблагодарить тебя, господи?»

Однажды он не вытерпел: натряс немного из кисета на ладонь, а потом, как ни старался собрать обратно все до последней крупинки, не смог — тяжелая золотая пыль прилипла к потной руке... Хоть ты плачь... Вымыл руку в котелке, дал отстояться, осторожно слил воду, но на дне котелка ничего не обозначилось, ни малой блесточки. Он с тревогой долго смотрел на тугой кисет, все казалось, что золота стало меньше. Теперь так не делает, только глядит на свое богатство. Когда же нестерпимо захочется запустить в золото пальцы, ласкать, перебирать его, пересыпать из горсти в горсть — отвернется, уберет со стола — подальше от искушения, перекрестится: «Господи, сохрани от лукавого».

После того, как все так ладно устроилось со Спиридоном, Василий пробыл в той пади четыре дня, намыл золотишка. По дороге домой делал тайные, неприметные для чужого глаза вешки, чтобы не сбиться с пути, когда в другой раз пойдет. В землянке наладил все для одного жильца, Спиридоново барахло что пожег в печи, что закопал в землю. Три ночи, правда, Спиридон приходил, садился на топчан, протягивал руки: просил чего, что ли... Василий просыпался в липком поту, бормотал молитвы. На четвертую ночь Спиридон не явился — видать, успокоился...

Весна в том году пришла небывало ранняя — по тайге журчали быстрые горные ручьи, поляны стали сплошь синими от ургуя: он почти из-под снега вылезает. Забавный цветок — сам синий, внутри желтенько, приземистый стебелек в мохнатых зеленых шерстинках, точно в шубке: еще случаются заморозки, а ему надо расти. Скоро должен зацвести багульник, он тоже рано цветет. Листьев почти нет, а все кусты в цветах, точно в ярком пламени: горят и не сгорают... А уж запах какой! Густой, хоть ножом режь. В тайге все словно хмельное, праздничное, влюбленное. Дятел важно ходит по стволу дерева, крутит верткой головкой, выстукивает долгим клювом, как, мол, здоро́во ли дерево? Лесные голуби переговариваются страстными голосами: — татурр, татурр... А там, глядишь, и кукушка скажет, сколько тебе лет жизни осталось.

Хорошо весною в тайге, не в каждой сказке такая красота придумана!

А Василий жил, как слепой и глухой: не для него та весенняя сказка сказывалась. Выходил из землянки, ежился от ласкового тепла пуще, чем от январской стужи, хрипел надтреснутым голосом:

— Будь она неладна, эта весна. Всякий паршивый ручеек большой рекой разлился... Когда теперь попаду в заветную падь?..

Ко всем тревогам прибавилась неотступная забота о собственном брюхе: надо добывать еду. Он, конечно, охотник, с голоду в лесу не пропадет... Но ведь не потащишь с собой золотишко, надо оставлять дома... Оно хоть и запрятано, а все же — вдруг забредет какой варнак да раскопает?

С болью в душе доставал Василий из-под половицы винтовку, уходил недалеко от зимовья. Эх, если бы Спиридон был живой! Один раз даже подумал: «Спиря, Спиря... пошто оставил меня сиротою, один теперь горе мыкаю...»

Во сне все чаще виделись лихие люди: подкрадывались, хватали за горло цепкими волосатыми ручищами. Когда добирались до золота, Василий вскрикивал дурным истошным голосом.