Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Объявить врагом трудового народа... приговорить к пятнадцати годам заключения... имущество конфисковать в пользу государства. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Коротких закрестился торопливой, трясущейся рукой. Бледные губы задергались, зашептали и вдруг снова послышался его осторожный смешок.

— Ничего... — проговорил он, подмигивая суду. — Наживем... Имущество-то... наживем. Господь пособит!

Вокруг было тихо, слышалось, только, как тяжело, враз, дышат люди... Коротких обвел их взглядом, попятился.

— Увести осужденного, — приказал председатель суда.

— Не пойду! — хрипло крикнул Коротких. — Они убьют... Я жить хочу!

Милиционеры поволокли его под охраной членов ревкома. Следом, по сторонам глухо шагала толпа, будто дышала ему в затылок. Коротких поднялся на ноги, ужал голову в плечи, встретился глазами с Семеном Калашниковым, который шел совсем близко.

— Слушай, гад, — сурово проговорил Семен. — Жить тебе не дадим... Не доводи до греха, валяй лучше сам...

Мужики, бабы оттерли в сторону ревкомовцев, закричали:

— Кончим падлу!

— Худо сдохнешь!

Откуда-то появился в своих вечных, подшитых валенках старый Влас. Ему трудно идти на больных ногах. Закричал, срываясь с голоса:

— Верно говорю: всенародно прикончим! Сейчас не тронем, а поутру... Когда в город повезут, камнями забьем.

— Только мокренько останется.

— Насмерть заколотим.

Кто-то участливо добавил:

— Верно, валяй-ка лучше сам.

Коротких затравленно оглянулся.

— Ты по сторонам не зыркай! — Старик едва тащил свои валенки. — Последний разок ночуешь на белом свете.

Коротких вдруг явственно понял, что его ждет. Все в нем затрепетало, каждая жилка страстно захотела жить.

— Сами сволочи! — взвизгнул он, захлебываясь слезами. — Не посмеете! Меня суд помиловал!

Влас снял шапку, утер ею вспотевшее лицо.

— Давай-ка, лучше сам, — с ласкою в голосе проговорил он. — Я тебе в баню удавку кинул. Валяй сам, пошто обчество утруждать...

Коротких втолкнули в баню у Калашникова в огороде, заперли.

— Веревка в углу, прибери, чтобы в темноте не шариться, не искать.

Веревка и верно лежала в углу, сама лезла на глаза, точно живая. Коротких с отвращением пнул ее ногой, подошел к низкому прокопченному окошку, осторожно глянул: сельчане толкались на огороде. Он отвернулся от оконца, на глаза попала все та же веревка, словно выползла из темного угла, как долго видно проклятущую.

Скоро к милиционеру, который стоял возле двери, кто-то подошел, спросил:

— Ну, гад еще не удавился?

«Вроде Ведеркин, по голосу», — подумал Коротких.

— Быдто еще нет... Не слыхать, чтобы дрыгался.

— Ничего, ночь долгая. Повесится, хватит времени.

Ведеркин заглянул в окно, побрякал пальцами.

— Гад, а гад... Ты живой еще? Чего раздумываешь? Полезай в петлю.

Коротких притаился в темноте, прижался к стене. Баня была низкая, он упирался головой в потолок.

— Гад, слышишь меня? — спросил Ведеркин. — Мы сейчас пойдем спать, но упреждаю: утром заявимся до солнышка. Давай, управляйся. Ямку тебе за сараем вырыли, в самый раз по мерке.

— Сам полезай в петлю! — захлебываясь от злобы, выкрикнул Коротких и скверно выругался. Ведеркин расхохотался:

— Добра тебе, гаду, желаю. Все одно забьем.

Когда все разошлись, Коротких опять подошел к окну. Ни луны, ни звездочек... Где-то высоко есть небесная твердь, там проживает в чертоге всемогущий господь. Подняться бы к нему на легком пуховом облачке, да обрушить на проклятущие Густые Сосны сибирскую язву, голод, мор... Пущай лихая беда рвет все пополам да надвое.

Такие думы не успокаивали. Надо было измыслить, как убежать от смерти. Мужики здорово озлились...Все как-то нескладно получилось, больно много насобиралось худа — одно к другому. Пошто все сразу вызналось, непонятно. Господа гневить грешно, но он, подлюга, дал промашку. Пошто в Троицкосавске допустил, чтоб ожила паскудная Машка Белова? Пошто развязал непутевый язык всем этим гадам — Луке, Нефеду, Сверкуну, Антониде? Вот кого надо вздернуть на перекладине... Бог прошляпил, за него отдуваюсь.

Коротких вдруг испугался безбожных мыслей, опустился на колени, зашептал молитву, закланялся низкими земными поклонами. Вскочил на ноги, пригнул голову, чтобы не стукнуться о низкий потолок, забегал по тесной бане. «Чего сопли распустил, ночь недолга... Бежать надо... Бревно расшатать, или подкоп сделать... От смерти, от неволи избавлюсь... Ангел-спаситель на крыльях вызволит...» Он стал ощупывать стены. Под полом что-то противно булькало, точно горестно вздыхало. На спине у Коротких выступил липкий пот. Нашарил в темноте кочергу, стал потихоньку отдирать половицу. «Руками землю разгребу, под баней земля мягкая... Вылезу, скроюсь в темноте...»