Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— А четвертый куда? — улыбнулась Лукерья.

— А над школой! — глаза у Лели заблестели. — Какая непонятливая — у нас же скоро новая школа будет! Четыре красных флага над селом... Здорово?

— Здорово, Леля, — Лукерья взяла флажки. — Ловко сделала. Ну, беги... Охраняй нас. Это тебе наше доверие, ревкомовское поручение.

— Так, вот, значит, какое дело, — заговорила она, когда Леля убежала. — В нашем селе проживает... — голос у нее дрогнул, сорвался. — В нашем селе проживает лютый враг трудового народа, самая что ни на есть проклятущая гидра.

Стало тихо.

— Послухайте, товарищи члены ревкома, что поведает наша докторша Маша Белова, бывшая красная партизанка.

Никто ни словом не перебил взволнованный Машин рассказ. Фрося утирала слезы, мужики сидели, тяжело насупившись.

— Теперь послухайте, товарищи члены ревкома, что поведает Филипп Тихоныч Ведеркин, наш сельчанин.

— Я вот, что доскажу, — проговорила Лукерья, когда Ведеркин закончил. — Василий Коротких приходил к нам с Фросей с наговором на попа, на отца Амвросия, — будто поп собирает оружие против новой власти, сомущает народ семеновскими листовками. Попа арестовали. А теперь ясно, чье дело с оружием.

— Что же это, братцы? — вскричал Воскобойников. — Как проглядели? Где глаза были?

— Поверили гаду: тихий, воды не замутит...

Поднялся Семен Калашников.

— Одно выходит: контра нас обошла. У нее сила. Мне тяжело выговаривать эти слова... На войне был, сколько сражений принял с белыми гадами, страху не знал. Товарищей хоронил. Они умирали с верой — придет на трудовую землю светлый день, не зазря смерть принимаем. И я верил... Отец родной и брат кровный — в общей могиле похоронены. Не пойму, как сам жив остался — от смерти не бегал, и сейчас всю кровь готов отдать за народную революцию. Войну перенесли, разруху, голод какой... А что получилось? Мы построили школу, ее сожгли. Купили сеялку, ее порубили. В нас стреляют из-за угла...

— Ты сегодня кислой капусты не ел? — с издевкой перебил Семена Ведеркин. — Живот не болит?

Все чуть улыбнулись — вспомнили, как Ведеркин однажды перетрухал, ушел из ревкома: сказал, что наелся кислой капусты, болит живот.

— Ладно тебе, Ведеркин. Я больные слова говорю. — Семен помолчал. — Как перед своей совестью. Вот, думал подавать заявление в нашу партию. А какой я большевик, ежели такого гада не распознал, как этот Коротких? Это же первое дело для большевика — понять, который нам друг, который враг. А его я не понял. Каждый день встречал, глядел на него — и не видел. Звонарь и звонарь. Тихий человек, богом зашибленный. А он, оказалось, зверь. Меня обошел, Фросю, Лукерью, все село. Враг нас обошел, понимаете? Мы флажки приколачиваем, а он обрез заряжает.

— Да ты чего, Сенька! — вскочил Ведеркин. — Да ты как смеешь в слабости каяться? Перед кем хвост поджимаешь? Перед контрой? Да ей, сучьей вражине, собачья смерть, и только. Чего ты хочешь? Может, думаешь, пойдем на поклон к подлому Ваське? Не, паря, дураков нету. Мы за свою свободу жизни не жалели, ты у нас в первых героях был. — Голос Ведеркина зазвучал торжественно. — Ты, Сенька, достойный сын своего отца. Брат твой расстрелянный гордился тобой. Егор Васин с Иваном Подкорытовым, наши партейные большевики, веру тебе оказывали. Они вместе с твоим отцом, вместе с братом твоим геройское бессмертие приняли. А ты на краю ихней светлой могилы сопли распустил, да? Стыдобушка слухать твои слюнтяйские речи. — Он оглядел всех, кто был в избе. — Я вот чего предлагаю: пойдемте сейчас, изловим ползучего гада Ваську Коротких, соберем сходку и вздернем его принародно на суку. Пущай людям на смех ногами подрыгает.

Медленно заговорил Василий Воскобойников.

— Нету у нас легких дорог в жизни, так я теперь понимаю. Раньше думал — надо на своем крылечке стоять, нечего лезть в драку, мое дело стороннее. Белые не тронули, чего я на них с ножом кинусь. А новая власть — что? Без красной помощи всю жизнь прожил, на кой она мне, так перемаюсь. Работников не держивал и на Луку с Нефедом спину не гнул. Куда лучше... А не вышло в сторонке стоять. Жизня сама хватает за горло, ответа требует: с кем тебе, мужик, по дороге? Ежели отмолчишься — близкие люди погибнут, и сам пропадешь. Надо выбирать. Вышло мне жить по-новому, всем нам с вами вышла общая дорога. Неужто сворачивать с нее? Не, враки. Понятно дело, враги пакостят, пужают. Тяжелые у нас потери были и еще будут. Так я думаю. Но ведь вон сколько пройдено... — Он утер лицо рукавом рубахи. — Семен не в себе какой-то... Ничего, пройдет у него. Филипп-то Ведеркин не зря кислую капусту вспомнил — у него тоже была слабая минута. Это я не в укор ему... — Он резко рубанул рукой. — А гада этого, звонаря Христова, и верно надо повесить.