Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Чего засиделся, Иннокентий Иванович? — крикнул он в трубку. — Отдыхать надо, отдыхать... Собирайся домой, я за тобой забегу.

— Не могу пока... Важное дело.

— А у меня день пропал, ничего интересного. Привели какого-то хулигана — затеял на улице драку. И еще крик поднял: «Не меня хватайте, а того, которого стукнул». Дурак, правда? Кто же станет хватать пострадавшего... И мне голову заморочил: ударил, говорит, чтобы нас обоих привели в милицию.

— Погоди... Зачем ему в милицию?

— И годить нечего, пустяки... Болтает, будто тот мужик расстрелял в Густых Соснах ревкомовцев. Один задержать его не решился и, чтобы привлечь милицию, затеял драку. Не верю ни одному его слову, навидался я подобной шушеры.

— Да погоди же! — окончательно рассердился Иннокентий Иванович. — Как фамилия задержанного?

— Какой-то Поломошин. Петр, кажется. Не знаешь, случайно?

— Как не знать... — Иннокентий Иванович повернулся к Лукерье.

— Поломошин в городе?

— Вместе приехали. Ему за семьей надо, в станицу.

— Товарищ начальник, — по служебному заговорил в трубку Иннокентий Иванович. — Прикажите немедленно закрыть все дороги, все выходы из города, обыскать постоялые дворы. Возьмите в помощь Поломошина. — Он помолчал, заговорил мягче. — Ну, не сердись, приезжай ко мне, все расскажу. У нас в руках — белые террористы из Троицкосавска. Не упустить бы...

Честных повесил трубку.

— Иди, Луша, отдыхай. Приходи завтра, потолкуем.

— Чего это с Поломошиным, дядя Кеша? — с волнением спросила Лукерья.

— Не тревожься. Хороший парень, нам помогает.

Каждый год, в осеннюю свадебную пору в тайге призывно трубят изюбри. Грузные, переполненные могучей силой, самцы тупо шагают по ломкому, хрустящему валежнику, упруго перемахивают через буреломы, с ревом сходятся на брачные поединки. Налитые кровью глаза ничего не видят, всегда настороженные, чуткие уши слышат только легкую поступь самки, вздрагивающие, жадные ноздри чуют лишь один ее дразнящий запах... Сбычив могучую шею, свесив голову с тяжелыми рогами, изюбри рвутся на смертный бой.

До осени еще далеко...

Василий не пропускал дня, пил крепкий настой пантов, в его вялых жилах бродила чужая пьяная кровь: он будто ложкой хлебал густую, буйную молодость.

Антонида боялась его мерцающих глаз, свистящего шепота: по ночам она беззвучно плакала, уткнувшись в подушку...

Долгими часами Антонида сиживала над колыбелью сына, думала страшные думы о своей жизни. Кого винить в том, что случилось? О чем она раньше мечтала, к чему стремилась? — Антонида не находила ответа. Стать учительницей? Да, а еще? Ответ пришел, но она испугалась, сначала не захотела сознаться... «Да, я мечтала... О чем? О счастливом замужестве, о тихой семейной жизни».

В люльке заплакал сынишка.

Антониде вспомнились все унижения, через которые она прошла. Все растоптала: девичье достоинство, отцовскую любовь, дружбу... ради чего?

Ночью она не сомкнула глаз. Рядом лежал Василий, посмеивался чему-то во сне. Антонида отодвинулась. «Боже, — холодея от ужаса, подумала она, — кем я стала? Он вешал людей... Шестерых сразу... А сколько еще?.. Спрятал в подвал оружие, не сознался, когда отца забрали».

Антонида горячими сухими глазами до боли смотрела в темноту, легонько покачивала рукой люльку. Внутри у нее волнами ходил жар — захлестывал сердце, потом медленно откатывался, ее начинало знобить. «Как же быть? А что, ежели пойти в ревком и все открыть? Тогда меня не тронут, останусь с сыном. — Она перекрестилась — первый раз за многие годы. — Боже, не о себе пекусь, о сыночке, спаси его, не оставь без матери... Растут же у других дети без отцов, и я своего выращу. Вся моя жизнь для него».

Василий заворочался на кровати, заскрипел зубами. Антонида замерла: «Что это я?.. Никак с ума схожу». Она закрыла глаза, постаралась ни о чем не думать, но в голове ворочались тяжелые жернова, перетирали хрустящий, сыпучий песок.

Сын заплакал. «Ребенок еще без имени, нет попа — окрестить... Надо записать в ревкоме — и все. Василий не желает. Сама запишу, схожу к Лукерье и запишу Коленькой, в честь дедушки».

Она взяла ребенка на руки, села к темному окну — ставни не закрыты, было видно, как высоко в черноте тихо светят звезды. Коленька на руках пригрелся, затих. Антонида тоже немного поуспокоилась — мысли не метались клочьями, а словно глухо обволакивали ее серой, вязкой ватой. «Почему я никогда раньше вот так не думала обо всем? Было время поразмыслить — не в один день свалились все беды. Теперь вон сколько насобиралось. Может, я любила его? — Она вспомнила, с какой жгучей ненавистью отказывалась приходить к нему по ночам. — Нет, не было любви. Были ненависть и страх: боялась, что ославит на все село. Когда почувствовала себя матерью, свалилась новая тревога: а вдруг не возьмет замуж. Куда я с ребенком, без мужа... Теперь людей боюсь. Разве это жизнь, когда всякий может крикнуть: она с убийцем живет. Все дни в вечном страхе».