Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

Коротких утром увидел, что Лукерья с Петром на двух подводах поехали по дороге в город, скверно выругался: «Пущай едут, туды их. Без них воздух чище».

У него в последние дни было такое настроение, хоть вой в голос: кто-то побывал в Никишкиной пади, прокрался, как тать к изголовью. Пусть бы любая беда, только не эта. Василий возроптал на господа — куда, мол, глядел, как допустил?.. Никишкина падь дороже жизни. «Нечего сидеть, туда надо, — в глазах у Коротких было темно. — Придет за золотом, живого не выпущу... Скалу обвалю на вора, глотку ему перегрызу». Он опустился на колени: слез не было, а плечи тряслись.

Но ночам ему не давал спать ребенок — верещал, как под ножом. От этого, что ли, вспоминался дурной крик приезжей докторши, он руками зажимал уши, но легче не становилось.

Надо было собраться с умом, понять откуда идет несчастье.

Выходило, что нет страшнее, как лишиться золотого богачества. «Надо еще подумать, — торопливо соображал Коротких. — Беда в одиночку не ходит... Из-за угла норовит, да в спину. А за что, кому плохо сотворил? Откуда еще ждать напасти?»

Каждая жилка трепетала в его худом теле, каждая жилка была настороже... «Кто ворог? — метался в уме Коротких. — Кто с камнем за пазухой, кого оберегаться?» Он жадно пил из ковша холодную колодезную воду, она вроде немного остужала душу, голова становилась яснее. Кажется, никто в селе не желает ему зла. «Нефед и Лука могут предать, много лишнего про меня знают, проклятущие. Продадут, и не перекрестятся... К ногтю бы их, чтоб не пикнули. От них надо ждать подлости».

Василий закрыл глаза и сразу будто услышал жадный голос Нефеда: «Мельница, вот какая у меня мечтания. Во сне вижу мельницу».

«Чего это я? — Он плеснул на руку воды из ковша, ополоснул лицо. — Ну и пущай покупает, мне-то что. Серафим Леонов из Воскресенского продает мельницу, у Нефеда денег полно». Тут Василий подумал: «Нефед, поди, и не знает, что Леонов продает. Пойду-ка к нему, пущай поторопится, а то другие ухватят. Он мне вроде обязанный останется. Проведаю, не замыслил ли чего худого, про Луку выпытаю».

Василий надел соломенную шляпу с широкими полями, которую купил в городе, вышел со двора, направился к лавочке. Шел, а внутри был страх. «Нефед хитрый, у него правды не допытаешься. И Лука собака хорошая... Как складно сделалось бы, ежели одного из них убрать. Но — как? И без того всяких грехов полно... — Он перекрестился: — Чего это я, какие там грехи? От лукавого все сумления, господа редко вспоминаю...»

Дверь в лавку была открыта. Василий остановился, прошептал одними губами:

— Не оставь меня, боже... На тебя уповаю. К небу приходящим отказу не бывает, господи. Со святой верой к тебе: не оттолкни от себя, научи!

И будто добрый ангел коснулся его легким крылом: Василий вдруг круто повернулся, торопливо зашагал прочь от лавки, к дому Луки, постучался в окно.

Лука обрадовался.

— Сколько не виделись... К тебе заходить сумлеваюсь, поповна больная, завсегда дома. — Он ухмыльнулся: — Важная, паря, у тебя хозяйка. Чем приманил, одному богу известно... А может, ее не бог, а леший подсунул? С чужим ребенком.

— Не богохульствуй, Лука Кузьмич, не гневи господа. Мой ребенок.

— Ну, ладно, не серчай. В шутку я.

Василий присел в уголке у двери. Лука подошел, взял его за рукав:

— Ты чего — возле умывальника? Возле умывальника только сваты сидят. Давай, чайку попьем. У меня новая работница. Сейчас крикну.

Он вышел, вернулся с толстой Акулиной, солдатской вдовой. Акулина поклонилась Василию, вытерла запаном руки, загремела самоварной трубкой.

— Ты теперя справно зажил, — проговорил Лука, доставая с полки стаканы. — Кум королю... И лошадки у тебя, и коровушки. Ничего приданое оставил Амвросий.

— Бренная жизня — временная... — Василий вздохнул. — Много ли мне надо?

— Много не много, а работницу держать придется. Антониде с таким козяйством не совладать. На сенокос да на жатку мужиков найми. — Лука засмеялся. — И зараз в кулаки угораздишь.

Василий к этому разговору не пристал, повернул, куда ему надо было.

— Не те у меня соображения, Лука Кузьмич. Не о себе, о людях думаю, о чужом счастье пекусь.

Акулина нарезала хлеба, поставила на стол молоко, масло.

— Пущай идет, своим делом занимается. Мы и сами самовар скараулим, — сказал Василий.

Акулина ушла.

Лука вздохнул:

— Нету спокоя... Мимо избы все ночи комсомольцы ходят с винтовками. Меня сохраняют, что ли... Лукерья с Фроськой настропалили сосунков.