Сергей Курфюрстов - Дом Кошкина. Маша Бланк

Куда они нас ведут? Откуда кровь? Может быть, они действительно перестреляли в лесу всех птиц и теперь хотят, чтобы мы их зачем-то собрали? Может быть, они их едят? Генка рассказывал, что французы едят лягушек. Так может эти немцы едят лесных птиц? Армия у них большая, вот они и запасаются. А ботинки? А одежда? Зачем нам велели снять всю одежду? А! Я понял! Они не хотят, чтобы мы одежду кровью испачкали! Поэтому и сказали, что вещи вернут позже. Вот бы мне от матери досталось, если бы я вещи в крови измазал.

Метров через пятьсот мы вышли к большой выкопанной яме, содержимое которой не было видно из-за длинного насыпанного холма, отделявшего нас от нее. Я был почти в самом конце этой колонны голых людей. Полицаи кричали:

– В колонну по одному поднимаемся на насыпь! Живей, живей!

Колонна изогнулась, люди начали подниматься на холм. Они поднимались медленно и их босые пятки глубоко погружались в свежевырытую землю, будто ее только что обильно полили водой. Я увидел, как их белые ноги окрашиваются в красный цвет человеческой крови и черный цвет украинской земли, сливаясь в одно целое с красно-белыми повязками с черной свастикой на рукавах немецких солдат. Да, это была кровь. В этот момент я это осознал.

Одна из девушек в начале колонны попятилась, резко развернулась и побежала назад. Высокая, крепкая, заметная издалека. Несчастная бежала между людьми, ловко просачиваясь сквозь них и так же ловко уворачиваясь от рук полицаев, пытавшихся схватить ее за длинную толстую косу, конец которой она крепко прижимала к своей обнаженной груди. Другой рукой, будто боясь его потерять, она поддерживала маленький, уже начавший заметно расти острый животик, совсем не мешавший ей бежать. Она мчалась, сверкая еще не покрывшимися корочкой ярко-красными ссадинами, так уродовавшими ее нежные колени, и в ужасе кричала: «Я туда не пойду! Нет, я туда не пойду»!

Ее поймали в конце колонны прямо возле меня. Змейка обреченных закончилась, и бежать ей было больше некуда. Она остановилась, обмотала косу вокруг головы и глаз, будто отгораживаясь от всего мира, и, прижимая ее руками к лицу, тихо заплакала. Только теперь я узнал ее.

Немецкий офицер, молча наблюдавший за ее бесполезной попыткой убежать, резким марширующим шагом направился в сторону девушки, на ходу расстегивая кобуру пистолета. Он подошел к ней вплотную, не сгибая руки, поднял пистолет прямо перед моим носом и выстрелил.

Кровь залила мне глаза. Казалось, целое ведро крови залили мне прямо в глаза. Я ничего не видел и только чувствовал, как теплые струи текут по лицу, по шее, по всему телу, достигая ног. Стрельба, крики людей, лай собак вдруг перестали различаться между собой и превратились в один густой и однородный шум падающей с высоты воды, воплем вдавливающийся в мое сознание, – «Меня здесь нет! Я – далеко! Я – на плотине! Все это происходит не со мной»!

Вода падала и падала все с тем же монотонным и бесконечным гулом. Сквозь него было невозможно услышать ничто другое. В толще воды я едва различил силуэт похожий на человеческий. Он протягивал ко мне руки и что-то говорил. Что именно? Понять было невозможно. Его руки были в крови, как и у меня. Я этого не видел. Я это знал. Силуэт становился все огромней и отчетливей. Он заслонил собой и воду и солнце и, казалось, что даже воздух – и тот принадлежал ему, – так тяжело и больно было дышать. Он поднял меня на руки и куда-то понес. Туда, где шум плотины становился все тише, а его голос все громче. Он опустил меня на землю, и я почувствовал, как его пальцы открывают мои стянувшиеся от подсыхающей крови веки. Только тогда я смог разобрать, что же он мне кричит.

– Колька, холера, открой глаза! Ты как тут? Откуда ты тут взялся на мою голову? Тут же евреев и комиссаров ликвидируют!

Я открыл глаза. Надо мной, в форме полицая, склонился дядя Степан. Он тряс меня за плечи, и его лицо было так близко к моему, что его острые топорщащиеся усы, казалось, вот-вот воткнутся мне в глаза. Степан был братом моей матери и лучшим другом моего отца. Они дружили с детства. Это был высокий, крупнолицый и слегка полноватый мужик, полнота которого еще больше подчеркивала его природную силу. А короткая стрижка, широкая шея и большие светло-русые усы добавляли грозности выражению его лица. Если бы не его улыбка и его глаза. Когда он улыбался, вся грозность куда-то исчезала, глаза загорались каким-то шалопайским огнем, и он превращался в такого же мальчишку, как и я. Я знал его всю свою жизнь. Он всегда был таким. Я ему доверял. И только он мог меня спасти.