Борис Тумасов - И быть роду Рюриковичей

С вышки, что над воротами, караульный зорко всматривался в степь: не прозевать бы печенегов. Караульному видно и пахаря. Когда караульный смотрит на него, он и сам всем телом чувствует, как бросает пахаря из стороны в сторону.

Приставив ладонь козырьком ко лбу, караульный оглядывал даль. Степь безлюдная, и трава высокая, а бурьян-сухостой в рост человека. Скоро утренние заморозки сменятся морозами и снег завалит степь. Со снегом и печенеги уймутся, не будет набегов.

Караульный насвистывал, иногда заглядывал во двор, где на треноге варилась уха. Рыба Ивашкой ловлена. Иногда он ставил силки, приносил зайцев. На засеке Ивашку любили: весёлый и за любую работу брался охотно.

Караульному видна согнутая спина пахаря, он чуть ли не лежал на сохе. Вот дошёл до конца борозды, повернул коня, теперь будет передыхать.

Перевёл караульный глаза на Рось — камыши желтеть начали, стоят стеной. Там в камышовых зарослях осенью перед перелётом жируют утки и гуси, отдыхают лебединые стаи, а за поворотом реки — мелководье, излюбленные броды печенегов.

И снова караульный глянул в сторону пахаря. Не видать Ивашки — верно, прилёг. Через некоторое время ещё посмотрел и, не увидев гридня, поднял тревогу. Выбежали из засеки ратники, кинулись на поле, а от Ивашки только след на борозде.

Увезли печенеги Ивашку.

Беда подстерегала Ивашку. Добрел он до конца борозды, остановил коня, взглянул на солнце. Оно на вторую половину дня повернуло. Скоро из засеки покличут обедать. Вчера Ивашка наловил карасей, крупных, каждый с лапоть. А зайца в силке лиса сожрала. Много лисиц расплодилось, в степи по норам прячутся. Двух Ивашка зимой взял, шапку себе сшил...

Похлопал коня по холке, в глаза заглянул. Конь что человек, всё понимает, только не говорит. Ивашка сказал участливо:

— Устал, Буланый. Потерпи, закончим пахоту — отдохнёшь.

И снова за соху взялся, склонился:

— Ну, Буланый, давай!

Однако не успел шага сделать, как петля перехватила горло. Рванули аркан, упал Ивашка. И вот уже потащили его. Ни крикнуть Ивашке, ни дух перевести. Сознание потерял. Когда очнулся, лежал он связанный, переброшенный через коня, ровно мешок, а в седле — печенег. И воняло от него грязными одеждами. Печенег напевал, а Ивашка со страхом подумал, что ждёт его рабская доля.

Недолго ехал печенег один, вскоре к нему присоединились товарищи. Печенег им что-то рассказывал, и те весело смеялись. Потом они, не развязывая Ивашке рук, усадили его на запасного коня. Привязав повод к своему седлу, печенег крикнул товарищам, и они пустили коней в рысь.

Ивашка всё к дороге приглядывался, запоминал: авось удастся бежать. Его везли всё дальше и дальше на юг, и только на третий день он увидел становище: юрты, повозки, табуны, гурты скота, конных печенегов, толпу мальчишек и своры собак...

В Киеве у самого обрыва просторный бревенчатый дом в два яруса, с клетями и подклетями, просторный двор, обнесённый высокой оградой. День и ночь чуткие псы, кормленные сырым мясом, сторожат усадьбу. С обрыва видны Днепр, река Киянка, Лысая гора и луговые дали.

Поставил дом известный в Киеве купец, почтенный Евсей с мягкой как шёлк бородой и седыми до плеч волосами. Евсею на пятый десяток повернуло, он в теле, но подвижен, как в молодые годы, и редко живёт в Киеве. Его ладью знают по всему торговому пути. Может, оттого, несмотря на лета, не обзавёлся Евсей семьёй.

Последние три года он провёл в Константинополе, и не торговые дела тому причина — сердечные. Первое лето Евсей вёл торг успешно, сбыл меха и воск, закупил греческого и восточного товара, поправил ладью. Настал час отплытия, в порту было шумно: стояли корабли гостей из разных земель, раздавались крики надсмотрщиков, щёлканье бичей по спинам рабов: «Не ленись, не ленись!»

Евсей совсем собрался возвращаться на родину, тем более что уплывал староста киевских купцов Фома: одним караваном по Днепру идти безопасней, — но неожиданно, когда Евсей направлялся к порту, он столкнулся с молодой ромейкой. Она поднималась вверх по мощённой плитами улице и так повела чёрными очами, что ноги Евсея сами собой повернули ей вслед.

Ромейка шла долго, гордо неся голову, а Евсей плёлся за ней, как побитая собака за хозяйкой. У забора, увитого виноградом, она остановилась, открыла калитку, пропустила Евсея во дворик, где стоял небольшой каменный дом. Ромейка улыбнулась лукаво, и купец присел в плетёное кресло да так и остался ещё на два лета в царственном граде.