Мазер де Латюд - В тисках Бастилии

Я близко сошелся с одним из обитателей Шарантона — молодым шевалье Мойриа, родом, как и я, из Лангедока. В Шарантон он попал за то, что поднял шпагу на своего брата. Во время его заключения я был его другом и наставником. Вскоре его выпустили на свободу, и я дал ему письма для моей семьи, а также для его родных. Его мать удостоила меня ответом и сообщила, что уже написала обо мне генеральному контролеру двора Сен-Виктору, и предполагает написать еще кое-кому из своих друзей. Эта отзывчивая женщина предлагала мне свое покровительство и обещала заменить мне мать. Я поспешил выразить ей свою горячую признательность.

Сен-Виктор был человек добрый и справедливый. Он пользовался доверием, которое добродетель иногда завоевывает даже в порочной придворной атмосфере. Получив письмо графини Мойриа, он тут же написал мне самому и попросил сообщить ему необходимые сведения. Я не замедлил отправить ему нужный материал, но предупредил, чтобы он не обращался с ходатайством обо мне к Ленуару, так как это было бы бесполезно. Он обратился к Амело и получил королевский указ, возвращавший мне свободу. Документ этот мне привез 7 июня 1777 года полицейский инспектор Лакруа.

Не теряя ни минуты, я ушел из Шарантона. Я был без шляпы, в рваных чулках, в изорванных штанах, в старых туфлях, подаренных мне братьями милосердия, в ветхом сюртуке, купленном мною еще в 1747 году в Брюсселе, сгнившем в казематах и проеденном паразитами… Я был одинок, без гроша в кармане, без знакомых и друзей (в несчастьи их быстро теряешь!), но зато снова на воле!

Увы! Недолго суждено было мне наслаждаться дивным ощущением свободы! Тяжелые испытания, превосходившие все, что я пережил до сих пор, предстояли мне в самом недалеком будущем.

Полицейский инспектор, вручивший мне приказ о моем освобождении, советовал мне явиться к лейтенанту полиции. Но как мог я показаться перед ним в столь ужасном виде? Даже его лакеи с отвращением оттолкнули бы меня.

К счастью я вспомнил, что шевалье Мойриа говорил мне об одном уроженце Монтаньяка, жившем в Гро-Кайо. Я разыскал этого человека. Как я и предполагал, он знал моих родителей и слышал о моей печальной участи. Тем не менее, мне нелегко было убедить его, что я действительно тот, за кого я себя выдаю. Я выяснил из его слов, что после моего побега в Голландию разнесся слух, будто я отправился в Англию, и что корабль, на котором я ехал, погиб во время бури со всеми пассажирами. Это мои враги пустили, конечно, в обращение эту ложь, чтобы избавить себя от неприятности выслушивать докучные просьбы и иметь возможность спокойно наслаждаться моими муками.

Я представил этому земляку бесспорные доказательства своей правдивости, после чего его отношение ко мне резко изменилось к лучшему. Он одолжил мне двадцать пять луидоров, на которые я сейчас же приобрел одежду, так что на следующий день я уже мог явиться к лейтенанту полиции.

Я приближаюсь к самой ужасной минуте всей моей жизни. Описание ее является одним из самых ценных документов в грозном обвинительном акте, который я готовлюсь предъявить моим недругам и мучителям. Поэтому я остановлюсь на мельчайших подробностях происшедших событий.

Я еще не сказал, что приказ об освобождении, открывший передо мной двери Шарантона, был в сущности распоряжением о ссылке. В первый момент я не обратил на это внимания. Я увидел в нем лишь весть о свободе. Но в действительности он предписывал мне немедленно выехать в Монтаньяк и запрещал мне проживание в каком бы то ни было другом месте. Таким образом меня выпустили из тюрьмы только для того, чтобы отправить в ссылку…

В маленьких, отдаленных от центра городках не знают, на что способны деспоты власти. В Монтаньяке (я знал это) мне предстояло сделаться предметом нескромного и враждебного любопытства, неминуемого результата невежества и праздности. Осужденный на изгнание после двадцати восьми лет заточения, одинокий и жалкий, я, конечно, покажусь населению преступником, чьи злодеяния скрывают лишь потому, что они слишком ужасны.

Я явился к Ленуару. В разговоре со мной он выказал некоторое участие и сообщил, что его секретарь Буше укажет мне лицо, которому моя семья поручила передать мне деньги на дорогу. Затем он повторил приказание немедленно ехать в Монтаньяк…

Я пустился в путь. Грустно двигался я по направлению к родине. Меня почему-то не радовала мысль, что я удаляюсь от моих преследователей и от места моих пыток. Душа моя, исполненная каких-то странных, не поддававшихся уяснению чувств, была закрыта для всякой радости.