Илья Сельвинский - О, юность моя!

— Почему ты не дал ему в морду? — разъяренно захрипел рыбак. Он готов был сейчас растерзать Леську.

— Не мог.

— Почему? По-че-му?

— Потому что он прав.

Через час Гульнара прибежала к бредихинской хате и вызвала Леську.

— Ой, как у тебя распух нос! Миленький… Тебе, наверное, больно?

— Неважно. Зачем пришла?

— Будьте осторожны: наши что-то затевают. Ой, как распух…

— В суд подадут на деда?

— Нет. Хотели, но раздумали. Ведь надо тогда рассказать, что Петропалыч выстрелил Алимке в неприличное место, а для офицера это позор: Алимке придется из полка уйти.

— Но если не суд, то что же еще?

— Не знаю, не знаю. От меня теперь все скрывают.

Они помолчали.

— Это правда, что тебя отправляют в деревню?

— Правда.

— Куда же ты уедешь?

— К деду Умер-бею, в деревню Ханышкой. Знаешь? На реке Альме.

— Альму знаю, конечно, а про Ханышкой не слыхал.

— Ханышкой. Там у деда большо-ой сад и вот такущие яблоки.

— И скоро уедешь?

— Сначала хотели скоро, но Алимка велел, чтобы подождали.

Гульнара сказала это с сожалением. Леська подумал: «Какая она еще маленькая! Ее радует любая перемена в жизни». Ему стало досадно, и он первым прекратил разговор. Гульнара обиделась и ушла, не простившись.

Днем к Бредихиным пришел Девлетка и попросил немного укропу. Бабушка вышла в огород и нарвала ему пучок. Девлетка очень вежливо поблагодарил, но напряженные глаза его метались и не могли глядеть прямо.

Когда взошла вечерняя звезда, но было еще совсем светло, дедушка и Елисей на шаланде вышли в море. Если поставить лодку так, чтобы звезда висела как раз над крестом собора, то через полчаса гребли можно наехать на дедушкины буйки.

Здесь Петропалыч поставил «кармакан» — старомодную шашковую сеть с крючьями на подводцах. «Кармакан» стоит недорого и хорош тем, что не требует наживки: красная жрет и так.

Елисей греб спокойно и размеренно. Когда подплыли к буйкам, увидели, что под ними вертелся темный силуэт. На миг Елисею показалось, будто это сирена.

— Ундина…— прошептал в нем голос восьмилетнего Леськи. Но уже минуту спустя он услышал деда:

— Белуга… Пудов на семь потянет.

Она кружилась с медлительной и могучей грацией. Хребтина ее в темной воде казалась черной, но когда подтянули рыбу к шаланде и приподняли ее голову над водой, почудилось, будто вытащили луну.

Леська залюбовался. Нет ничего изящней красной рыбы. Белуга, севрюга, стерлядь, осетр… Весь их корпус вылит из рафинированного металла, хвост выполнен резцом, морда точно кована самим Челлини и напоминает изысканной работы кубок, перевернутый кверху дном… Поставьте рядом с белугой корову, а рядом с осетром бобра — и вы поймете все восхищенье Леськи.

Елисей держал белужью морду на весу, а дед бил рыбу по темени обухом, покуда она не оглохла. Тогда, протащив тонкий канат сквозь щеглу и привязав его мертвым узлом к кольцу на корме, дед и Леська взяли рыбищу на буксир, как подводную лодку.

Дед был счастлив: семь пудов — не шутка. Правда, попадаются белуги и в двадцать, но он бы такую не осилил. А семь… Семь — это новое пальто для Леськи, потому что шинель он носит с четвертого класса и из нее уже лезет вата; семь — это оренбургский платок бабушке, тот самый, что весь проходит сквозь кольцо, как струйка воды; это, наконец, резиновые сапоги для деда. А может быть, и еще что-нибудь останется. Вот что такое семь пудов!

Вскоре город, который издали угадывался только своими огнями, стал выделяться и силуэтами. Вон собор, вон мечеть «Джума-Джами», вон театр, вот отель «Дюльбер», вилла Булатова. Но что это? На том месте, где находился их домик, стояло пламя. В темноте дым был невидим, а огонь не бился, не прыгал, а торчал ровно и толсто, как из самовара.

— Леська! Горим?

— Горим!

— Навались!

— Белуга тянет,— задыхаясь от быстрой гребли, сказал Леська.— Обруби веревку.

— Это чтобы белуга ушла? Ну не-ет…

— Обруби, дедушка. Мы тогда пойдем скорее. Может быть, успеем потушить.

— Отпустить белугу?

— Да, да!

— Пусть все пропадет пропадом, а белугу не упущу! — торжественно и яростно провозгласил Петропалыч.

— Да ведь горит хата!

— Уйдет белуга и подохнет. Ни себе, ни людям.

Леська понял, что старика не переспоришь, и замолчал.

Когда лодка врезалась в песок и рыбаки спрыгнули на берег, все было кончено. На пепелище сидели только бабушка и кошка.

— Мать, не горюй! — угрюмо сказал дед.— Мы не богачи, потеряли не ахти что. Давай устраиваться в сарае.