Илья Сельвинский - О, юность моя!

И вдруг в конце главной, Лазаревской, улицы они услышали легкомысленный «краковяк», исполняемый духовым оркестром: гарцевал Крымский эскадрон Уланского ее величества полка. На всадниках были бледно-синие ментики и красные рейтузы. Кавалеристы молодцевато высились на своих карих конях, а чресла их двигались так, точно они сидя танцевали.

Волнующий звон конских подков, напоминающий цоканье серебряного ливня, относил память ко времени Зейдлица и Мюрата. Бредихин, как более начитанный, вспомнил даже кроатов Цитена.

— В чем дело? — прозаически спросил Листиков, который успел присоединиться к товарищам еще в поезде.

— А что? Татарский эскадрон.

— Да, но почему он здесь? Его стойло в Симферополе. Значит, вызвали?

— Значит, вызвали.

— А зачем?

— Это уж дело полковника Выграна.

— Смотрите, вон корнет Алим-бей Булатов!

— Где, где?

— Да вон, во главе второго взвода.

— Действительно: Алим!

У Леськи провалилось сердце.

Домой он вернулся раньше корнета. Дед сидел за столом и при свете розового ночника одним глазом читал «Евпаторийские новости».

— Слышь, Елисей! В Питере какие-то большевики взяли власть в свои руки. Ленинцы какие-то. Знаешь что-нибудь про них? А? Что с тобой? Почему такой бледный?

— Алим-бей приехал.

— Ну?

— С татарским эскадроном.

— На эскадрон наплевать, а вот Алимка…

Дед начал задыхаться. Потом вышел за дверь под луну. Он был очень расстроен. Его томило тяжелое предчувствие: как и Леська, он понимал, что песчинка дорого обойдется его внуку.

Но дело было не в песчинке.

Завоевание власти пролетариатом прошло для Леськи незамеченным. Он не знал, что вся его жизнь отныне пойдет по новым рельсам. Крым находился от Петрограда на расстоянии двух тысяч верст. Курьерский поезд приходил, бывало, из Питера на третьи сутки. Но Леська представлял себе эту даль как что-то космическое. Газет он не читал, потому что не верил им, а слухи, даже если им верить, не раскрывали сущности эпохи. Бой за Зимний дворец, образование Советского правительства во главе с Лениным, декреты о мире и земле — все эти события не коснулись Елисея. Но враги революции даже в Крыму не только знали, но и всей своей шкурой чувствовали, какая гроза надвигается на них.

В доме Булатовых зажгли большой свет. Электростанция в городе не работала: забастовали рабочие. Но у предводителя столько керосиновых ламп, что там забастовки и не заметили. Цыган Девлетка и горничная Шура метались из дома в погреб и обратно. Повариха, мать Девлетки, принимала вина и соленья прямо в окно кухни. А из виллы доносился голос Алим-бея:

— Большевики — это всякие подонки. Чернь, одним словом. То, что они взяли власть, ничего не значит. В России все ничего не значит. Распутин одно время тоже царствовал, как сам Иоанн Грозный, но его убили — и что? Где Распутин?

Леська тоже вышел во двор и стал рядом с дедом.

Алим-бей продолжал изрекать:

— Все партии хотят изменить образ правления. Ну и черт с ними. Нам какое дело? Но большевикам этого мало! У них лозунг: «Нижние наверх!» Это значит, что Бредихины должны жить в нашей вилле, а мы, Булатовы, в их избушке.

Голос Алим-бея становился все глуше.

— А вы думаете, у вас в Евпатории нет большевиков? Еще сколько! Они, как крысы, живут в подполье… Но действуют! Эта забастовка на электроста… Чья работа, а? Вот то-то. Понимать надо! Но ничего… Полковник Выгран — молодец: он вызвал наш эскадрон и сказал: «Есть закон жизни: если человека пустить в расход, то он уже больше не существу…»

Дальше ничего нельзя было разобрать, и Бредихины пошли к себе.

— А зачем мне переезжать в ихнюю дачу? — задумчиво сказал Петропалыч.— Да я там от одной чистоты подохну.

Утром из окон виллы раздался страшный крик Алим-бея, переходящий в рев.

— Леська! — орал он истошным голосом.

Елисей вышел во двор. Дед и бабушка прильнули к окошку и замерли: Алим-бей, снова основательно клюкнув, направился к Леське. Он был в красных штанах со спущенными подтяжками, в сапогах со шпорами и в распахнутой нижней сорочке.

— Ты… Ты посмел коснуться… моей сестры?

Он подошел вплотную. Его молодое, но уже порочное лицо в эту минуту окончательно озверело.

— Большевик! — завизжал он и, широко размахнувшись, ударил Леську кулаком в лицо. У Леськи дернулась голова, он пошатнулся, но устоял на ногах и только зажал нос ладонью.

Но тут дедушка, сорвав со стены берданку, заряженную солью, вымахнул из хаты. Увидев искаженное лицо старика и сообразив, что тот не шутит, корнет рысцой пустился наутек. Дед приложился к ружью и пальнул. Алим-бей завопил, схватился обеими руками за поясницу и теперь уже галопом поскакал восвояси.