Илья Сельвинский - О, юность моя!

Бабушка поднялась и молча принялась работать, стараясь всхлипывать как можно тише, чтобы не услышал тугоухий дед. А дед опять сел в шаланду, повез белугу к булатовской купальне и привязал рыбину к самой дальней свае.

Бабушка и Леська собирали уцелевшее добро, которое бабка успела вытащить прямо из пламени: матрас, одеяло, три подушки, два стула.

В ту ночь спали втроем поперек матраса, укрывались единственным одеялом, тоже поперек, зато подушек хватило на всех. Сарай зиял щелями.

Утром Леська пошел к пепелищу. Были у него книги. Не очень много, но любимые: учебник психологии, «История философии» Челпанова, «Принципы философии» Декарта, «Так говорил Заратустра» Ницше. Владыки умов современной молодежи. Вот они, эти книги! Спекшиеся, серебристо-серые, но сохранившие свои очертания, лежали они одна на другой. Видно было даже, как переплет отделяется от корпуса. Но едва только Елисей коснулся их рукой, они распались прахом.

Потом пришла бабушка. Она принялась шарить лучинкой в золе, не уцелело ли что-нибудь.

Дед взял нож и направился к белуге. Только рыбаки, охотники и поэты могут понять радость от улова этакого зверя. Дело тут не только в деньгах — дело в удаче! А удача — это как сама судьба. Невезучему нет жизни — против него все боги леса и воды. Пусть все на свете пропадет, а эта радость останется: «Однажды я поймал белугу в семь пудов». Белуга, огромная, прекрасная, лежала голубовато-алым брюхом вверх, распластав могучие плавники. Но тело ее стало бледнее и тусклей. Уснула. Больше от страха, чем от боли. Белуга — рыба трусливая, нежная. Вот до зари и не дожила.

Дед вздохнул и укоризненно поглядел на морскую ширь. Море лежало у его ног, но глядело на него хитрющими синими глазами.

— Что? — шептало оно рыбаку.— Белужинки захотел? Семи пудиков? Не меньше? Так вот же тебе: бери белугу в обмен на пожар.

— А тебе что пользы? Ведь издохла бы. Только вонять будет.

— Не твое собачье дело! — отвечало море, вскипев пеной от раздражения.— Будь счастлив, что твой Андрон все еще на плаву.

Андрон, сын Петропалыча, сейчас плавал шкипером по Крымско-Кавказскому побережью на шокаревской шхуне «Владимир Святой», которую в Евпатории прозвали «Святой Володя» в честь Володи Шокарева. Петропалыч всегда очень пугался, когда море напоминало ему об Андроне, ибо оно, море это, стало могилой старшего его сына, Александра, Леськиного отца.

Бабушка ходила теперь на пепелище, как Робинзон Крузо ходил к морю в надежде на то, что море выбросит ему что-нибудь со своего барского стола. И пепел то и дело одаривал бабушку чем-нибудь оставшимся от крушения. Каждая вещь теперь становилась драгоценностью. Бабушка нашла, например, шкатулку с изображением русалки. Находка не ахти какая, но все-таки вещь. Иголки и нитки всегда пригодятся.

Между тем Леська по приказу деда сбегал в город и привез цыгана с мажарой и шестами. Белугу вытащили на берег.

Дед подошел к ней, перекатил ее вместе с Леськой на спину, затем вспорол ножом брюхо и, страшно напрягшись, вырвал огромный ястык, полный черной икры.

— Купишь в аптеке буру,— бросил он внуку.

Цыган приладил к телеге два длинных шеста в виде лестницы без ступенек, и по ним дед, цыган и Леська стали кантовать рыбину, подпирая кольями ее знаменитые семь пудов. Дед остался с белугой, а Леська пошел в гимназию. Уходя, он оглянулся на деда. О хате тот уже позабыл. Он стоял около своего счастья не только довольный, но даже гордый.

Но Леська никакого счастья в своем глубоком горе не чувствовал. Хату было, конечно, жаль, но как ее оплакивать, если впереди расплата за Севастополь… Захотят ли друзья разговаривать с ним?

Оказалось, однако, что его сгоревшая хата сняла всякую обиду. Все уже знали о несчастье Бредихиных и горячо его обсуждали.

— Дом не мог загореться сам! — заявил Саша Листиков.— Его подожгли. Так и папа говорит.

— Домик был застрахован? — спросил Артур.

— Нет, конечно.

— Тогда нужно всем нам пойти к Сеид-бею и потребовать, чтобы он восстановил хату. Иначе в суд!

— Что ты! Он повесится, а не заплатит,— уныло протянул Леська.— Мы ведь им как сучок в глазу со своей хатой.

— А суд? — сказал иронически Гринбах.— Что предводителю суд? Мировой пьет с ним в «Дюльбере» каждую неделю.

Начался урок. Все уселись за свои парты.

В сущности, это была самая обыкновенная гимназия. Необыкновенной делало ее только одно: море. Оно подымалось до средины окон.

Вошел директор. Все встали. Не приглашая сесть, он сделал перекличку. Оказалось, что нет Шокарева.