Анатолий Знаменский - Завещанная река

Ночь выпала жуткая, черная. Только море плескалось за шатким бортом да звезды над головой плясали хороводом, а с крымского берега наносило дымком, олеандром и другой, незнаемой, сонной травой. И уключины, загодя смазанные бараньим салом, не звякали, только голос Кондрашкин иной раз доносило с переднего струга:

– Не дремай! Кошки на длинном выпуске готовь! Ж-живо!

Ночь-то темнущая была, Илюха ничего не успел как следует разглядеть. Сперва на утесы лезли, потом по кустам крались, после у самой мечети очутились, потом – шум.

Тут уж огни замелькали, балачка басурманская поднялась. Увидал он татарина прямо перед собой – толстого, в распахнувшемся халате – и со страха рубанул кривой шашкой навкось, дальше побежал.

Толчея, шум и – самый зычный голос на удалении, голос Кондрата:

– Шар-рпай! Круши басурмана!

А чего другого казакам оставалось делать? От царя и бояр ушли, землю на Дону пахать – вновь в барское ярмо залазить, а турка не дает рыбу в море ловить. Казаком назвался, так уж не дремай!

До хана не доберешься, так бея захудалого али пашу в руки бери!

Куда ночь делась, не заметил Илья. Заря в полнеба загорелась шафраном, отступать пора. Бежал он с нагруженными конскими тороками по кустам, еле ноги уносил к берегу. Остановился на крутояре высоком, а ватага уже в лодках сидит, дожидается. Круто под ногами, а за спиной – татары…

– Погодите, братцы! – взмолился Илья с обрыва.

– Давай, прыгай! – орут снизу.

– Как – прыгай? – оторвалось у Илюхи сердце.

– А так и прыгай!

– Высоко…

– Ну оставайся.

Это Кондрашка ему шумнул со смехом. А Кондрат ежели шумнул, так уж думать нечего. Кинул Илюха торока тяжелые в лодку, перекрестился, глаза зажмурил и камнем – в воду.

Завертело его в волне, глотнул-таки соленой водицы, но кто-то арканом его успел подцепить, через борт перекинули. И весла разом поднялись, ударили вразрез волне. А ружья еще успели по татарской круче опорожнить, и все…

Пока обсушили, выкрутили ему штаны и рубаху, совсем уж светло стало, а крымский берег на самом краю моря остался, голубел, как птичье крылышко.

– Ничего, – сказал Кондрат Афанасьевич. – Одного Ваньку Запятина уходили басурмане, а так – ничего… В другой раз с них за Ваньку спросим!

И первогодка Илюху за плечо трогает:

– Отдышался, казак? Ничего, на берегу станем добро дуванить, согреешься!

Глянул Илья в его сторону и глаза зажмурил, голос потерял.

На носу атаманского струга ясырка сидела с оборванной чадрой. Сетка черная на плече у нее колыхалась, а на чистом лбу хитрый узор из серебряной канители с камешками диамантами и белым жемчугом… Не заметил Илюха ни красных штанишек ее ни мелких чедыгов с загнутыми носками, только глазищи заметил – мокрые, черные и длинные, как у невладанной кобылицы с Раздорского выпаса! Длинными, гнутыми ресницами часто хлопает, слезами обливается. «И-и-я, алла! И-я, алла!» – бормочет по-своему, и тонкие руки свои тянет к небу, вроде как из ямы басурманской просится.

– Ну, чего «я-алла»? – сурово спросил Кондратий, тая усмешку. – Никакой ты не алла, басурманская девка. Ничего худого тебе не будет. У нас, на Дону, баб не обижают!

Она от него отвернулась, на Илюху боком, несмело и просяще глянула.

Ну прямо ручная жар-птица!

– Видал? – спросил Кондратий.

– Чего она?

– Руки, видишь, я ей чересчур заломил, когда уговаривал с нами плыть, – засмеялся Кондрат.

– Она… на меня глядит, – признался Илюха.

– Ну и бери, раз глядит. Ты – рыжий, а турчанки рыжих любят! А опричь того, ты же нынче в морской воде крестился вдругорядь, может, оно и к делу.

И смеется.

На берегу, когда раздуванили добычу, ткнул Кондратий ей пальцем промежду бус и монеток на груди, а потом тем же пальцем на Зерщикова показал:

– Иди. Твой муж. На кругу повенчаем!

Она поняла, со страхом от него отошла и глазищами дикими стала Илюху молить о чем-то. А о чем молила, он до сих пор не знает, хотя лет тому двадцать прошло, а может, и больше. Одно верно сказал Булавин: ничего худого ей на Дону не сделали, атаманшей стала ныне ясырка Гюльнар, в православном миру новокрещенная Ульяна.

Эх, Кондрат, забубённая твоя голова!

Спрашивал тогда, перед набегом, Зерщиков, отчего Кондрат черный кафтан надел. А Булавин ему сказал:

– Днем-то Азов-море белое, а ночью-то черное, сильной волной бьет. По всякой поре своя одежина, братушка!

Братушка…

Год ли, два ли прошло с той поры, и прокричали бахмутские гультяи Кондрашку Булавина своим станичным атаманом, попал и он в донские старшины, вровень с Зерщиковыми. Борода у него росла черными кольцами, не то что у Илюхи, и плечи разошлись вширь, и взгляд был ясный и твердый. И теперь уж не бурлацкие воровские ватаги водил он, а станицей правил, и при большой нужде выкликали его походным атаманом всего войска…