Анатолий Знаменский: Завещанная река

Левым ухом учуял атаман, как тяжело и муторно дышит бунчужный есаул Тимошка, переминаясь с ноги на ногу. Видно, и его проняло.

– То – первая весточка нам от государя… – отдышавшись, выдавил из себя Соколов.

Зерщиков смолчал. Булава жгла ему руку.

Плот снесло ближе, он будто скатывался с бурунного стрежня и норовил пристать к берегу. На валу заголосили женки.

«Ежели пристанет, надобно немедля оттолкнуть багром…» – сообразил атаман с покорным бесстрастием. После обернулся к старшинам, сказал гневно:

– Дозорному и пушкарям ныне по сту плетей! Чтоб дарма не травили запал!

Плот все же не пристал, его проносило мимо. Совсем близко у стружемента, руку протяни – достанешь… О господи!

Сколько их, пять али шесть?

На длинных шворках тихо покачивались, вертелись вокруг себя, будто оказываясь на все стороны, пять мертвяков с закинутыми набок головами, в драных рубахах, босые, с желтыми костяными ступнями. А вместо ликов у них одно кровавое месиво.

На плече крайнего сидел молодой подорлик с взъерошенным загривком и жадно выклевывал черную глазницу.

Ружье ударило с дальнего конца стружемента – мимо. Подорлик лениво взмахнул крыльями, поднялся над виселицей и опять сел на другую голову.

Не первая то была виселица на Дону, всю прошлую осень они проплывали у черкасского берега, наводя страх и уныние на жителей. Привыкли уже к ним бывалые казаки из тех, кто остался в живых. Одна беда нынче тревожила всех: не по царскому ли указу спустили эту, Нынешнюю? Не упреждает ли заранее в чем царь-батюшка?

Пронесло, не ткнулась к берегу… Уплывает дальше, к Азову…

Старшины крестились, а Зерщиков стоял будто каменный, и желваки катались под выдубленной кожей на скулах. Бороды у него мало, как у татарина, ничего не спрячешь на голом лике.

– Ружья со стружемента убрать! Не доглядели, дьяволы! – сказал он, не оборачиваясь.

Пронесло. Уплывал плотик в понизовья, только краем чуть задел берег…

– Пушки зарядить! – приказал атаман.

Булава жгла руку, ан никому отдать нельзя, и дело надо вершить как надо, терпи, Илюха! У тебя брови срослые…

К морю Азовскому уплывала верховая виселица, тихо колыхалась на взбудораженной воде; уплывала, словно вчерашний день, и Зерщиков вновь вспомнил про Кондрата. Про лютую смерть его,

А было ли какое иное спасение?

Нет, не было.

Тогда зачем же душу туманить?

Велик ли грех свою душу-то спасти, а туманится, проклятая… И в глазах – дробная текучесть, словно морская пенная вода.

Эх, алай-булай, крымская сторонушка!

Было дело, дуванили Крым с Кондрашкой… Надевал Кондрат в ту пору не красный, не зеленый кафтан, а черный, чтобы в ночной тьме на вражьем берегу не маячить. Еще на своей пристани обходил челны и струги, проверял все снаряжение своими руками, чтобы крючья исправные были, веревок смоленых хватало. Без кошек этих на турские утесы не пойдешь! Пороховницы встряхивал, пистоли у молодых казаков из-за пояса выдергивал. Глянет на кого: «Чего дрожишь до заморозка, детина?» – «Страшно, Афанасьевич!..» – «А коли веры нету, так не ходил ба!» – «Да ведь оно какое дело… И колется, и хочется, Афанасьевич». – «Ну, то-то ж! Гляди бойчее, на утесах не мешкай, а там само дело укажет! Наши отцы и деды не боялись, в Кизилбаш и на Хвалынское море ходили. Тут дело такое: либо татары нам жить не дадут, либо мы им…»

Не Илюхе ли это он говорил тогда?

Илюха-то в первый раз шел в набег, ничего не знал. Глазами водил туда-сюда от испуга.

– Налетим мы на них, а чего же с ханом делать?

Кондрашка смеялся, задирал молодой курчавый подбородок:

– Чего делать-то? Эка задачу задал! Попервам снимем с него штаны басурманские, а плетей дадим русских! Потом уж поглядим, куда оно завернет!

И так у него до самого последнего часа было: по-первам головы снесем кому следует, потом оглядимся…

А было ли другое спасение у казаков?

Не было.

Тогда о чем гутарить?

С того первого набега Илюха Зерщиков женатым казаком стал. Ясырка Гюльнар доси у него в красной горнице сидит на сафьянных подушках и текинских коврах, как положено хозяйке богатого дома. Сладкая баба, с первой ночи по душе пришлась, и за нее он голову готов положить… Русское слово хорошо понимает ныне, а все вроде немая, в казачьи разговоры не вступает, пока не велишь. Бормочет свое до сих пор: «Биссмил-рах-рахим! И-и-я, алла! Ялла-валла!..»

То-то же! «Татары нам жить не дадут, либо мы им…»

Теперь уж трудно вспомнить тот, первый набег.