Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

Обыск ничего не дал.

— Одевайся, пойдёшь в нами, — сказал отцу полицейский, очевидно старший по чину.

Екатерина Онуфриевна заплакала. Отец ласково провёл рукой по её плечу:

— Не волнуйтесь. Какое-то недоразумение. Скоро вернусь.

Его увели.

Всю ночь никто не сомкнул глаз.

— Я знала, что этим кончится. — Но в голосе матери не было укора.

Отец вернулся утром.

— Впрямую ничего у них против меня нет, — сказал он, — но... Ходят рядом. Назвали несколько имён. Мол, где встречались? Где подпольная типография? Надо предупредить товарищей и что-то сделать.

Через несколько дней Наум Александрович уехал в соседнюю Польшу, вернулся скоро, радостный и энергичный.

— Нашёл работу в Сосновицах. — Глаза его озорно сверкнули. — Очень симпатичный, чистенький городок. «Металлические мастерские братьев Цембовски и компании». Мастерские! Рабочих всего двенадцать человек, кузнечное оборудование, считайте, времён Петра Первого. Но условия вполне приличные. И квартирку подыскал. Только нет в Сосновицах русской гимназии...

— Как же быть? — перебила Екатерина Онуфриевна.

События эти происходили в конце августа 1908 года. Гриша перешёл в третий класс гимназии.

— Поступим так, — сказал отец. — В Минске останутся наши гимназисты, люди они самостоятельные. Впрочем, гимназист у нас теперь один, Гриша. Ничего! Ваня поживёт с младшим братом.

Действительно, в прошлом году Иван, гимназист пятого класса, как говорил Наум Александрович, «отколол номер».

Это было первого мая. Шёл урок «великого мёртвого»: за учителем воспитанники повторяли на латинском языке звучные строки Лукреция. И в это время за окнами — класс помещался на втором этаже — гимназисты увидели рабочую манифестацию.

Красные знамёна, лозунги, возбуждённые голоса.

К изумлению чопорного педагога, которого между собой гимназисты называли Педантом в галоше, Иван выскочил из-за парты, взял в руки чернильницу, спокойно, не торопясь подошёл к большому портрету Николая Второго, выплеснул в него содержимое чернильницы, так что самодержец тут же стал выглядеть весьма плачевно, и с криком: «Господа! Наше место в рядах демонстрантов!» — побежал к двери, за ним последовало несколько гимназистов.

Вместе с демонстрантами они прошагали по центральным улицам города.

В тот же вечер в квартиру Каминских явились полицейские, последовал обыск, ничего не давший. А риск был: нелегальные бумаги Иван спрятал в постели больной бабушки.

На следующий день был объявлен приказ директора гимназии: «За оскорбление Его Величества императора всероссийского Николая Александровича Романова, за срыв занятий и участие в антиправительственной демонстрации воспитанник пятого класса И.Н. Каминский исключается из гимназии без права ходатайствовать о зачислении в оную впредь».

— Ничего, — сказал Наум Александрович. — Поступок, конечно, мальчишеский, но суть его одобряю. Гимназию закончишь экстерном. Не эту, конечно. На будущий год что-нибудь придумаем. А пока — поработаешь. Поговорю в депо, подберут там тебе дело.

И вот уже два года братья жили в Минске вместе, снимая маленькую квартирку возле Виленского вокзала. Иван работал в железнодорожном депо, Гриша учился в гимназии.

А на летние каникулы он отправлялся в Сосновицы к родителям, и то были самые счастливые месяцы в году.

Польский городок оказался тихим, зелёным, патриархальным. В ласковой речке под древними городскими стенами купали ветви старые ивы с кряжистыми, дуплистыми стволами, в нескольких костёлах с раннего утра начинались службы, и, из любопытства заходя в их сумрачную высокую прохладу, в которой у икон мерцали свечи, глядя на мраморного Христа на кресте с мученическим прекрасным лицом, Гриша ничего не испытывал, кроме любопытства: столько взрослых людей здесь, и неужели они верят, что он был и воскрес, что все люди не умирают совсем, навсегда и их бессмертные души воскресают где-то?

Ничем не отзывалось всё происходящее в костёлах в сознании гимназиста Григория Каминского — он не верил уже тогда ни в Бога, ни в бессмертие. Он рос в атеистической семье, только мать, Екатерина Онуфриевна, ходила в церковь по престольным праздникам, но мальчик чувствовал, что у неё это — дань традиции, привычка.

...Меряя неторопливыми шагами камеру лубянской тюрьмы, Григорий Наумович думал: «Странно... Не было времени проанализировать, а ведь это так: революционер, истинный революционер, и религия, вера в Бога — несовместимы. Потому что наша конечная цель — коммунизм — тоже своего рода религия, только земная. Здесь, на земле, надо рай строить. Но без борьбы его не построишь. Борьба! Война. Вернее, через борьбу, войну, кровь необходимо пройти. Как у Маркса? «Экспроприаторов экспроприируют». И здесь без смертельной схватки не обойтись. Не миновать. А у них? В учении Христа? «Не убий». «Не противься злу насилием». Да, две религии, противостоящие друг другу. И поэтому коммунист не может быть религиозным человеком. А наша уверенность в торжестве конечной цели потому религия, что тоже требует слепой, нерассуждающей веры и преданности, потому что повседневная борьба, грязь и кровь, через которые мы идём, могут, без фанатической убеждённости, сломить волю любого. Любого — без этой фанатической убеждённости в торжестве нашей конечной цели. А та кровь, которая льётся сейчас? То, что происходит в партии? Может быть, всё это и возникло из нашего нерассуждающего фанатизма? Вернее, наша фанатическая вера создала почву для этих людей? Взрастила их? Нет, нет... Не хочу об этом думать, не могу... Не могу! Назад, туда, где ивы купают свои ветви в прозрачной воде, а по утрам одурманивающе пахнет жасмин и его белыми лепестками усыпаны улицы, мощённые звонким булыжником».