Лайош Мештерхази: В нескольких шагах граница...

Однажды – судя по освещению, это было утро, даже раннее утро – дверь широко распахнулась… и мы увидели силуэт еле державшегося на ногах человека. С обеих сторон его поддерживали двое надзирателей.

– Вот они, твои товарищи, обнимайся! – крикнул один из них и так толкнул человека, что, потеряв сознание, тот рухнул прямо на нас.

Дверь захлопнулась. Шепотом люди передавали друг другу: «Корвин».

Сразу все задвигались. После кошмарных дней, проведенных в застенке, когда казалось, что уже ничего не существует, какое-то странное облегчение принесла мысль, что он, наш Корвин, с нами. Хотя сознание, что он не на свободе, причиняло страдание и боль.

Кто-то из товарищей по камере, назвав себя врачом, растолкал всех локтями и пробрался вперед.

Затаив дыхание мы ждали. В темноте был слышен тихий шорох, потом кто-то произнес: «Жив». На мгновение вспыхнула спичка. Не знаю, что увидели стоявшие вокруг Корвина, но все как-то сразу отпрянули. Через несколько секунд врач произнес: «Какой ужас».

– Его нужно уложить, – продолжал он. – У него контузия, возможно есть и внутренние повреждения. Уложить на спину и обязательно около стены…

Мы прижались друг к другу как можно теснее и положили Корвина к стене около двери, где через щель проходило немного воздуха. Шесть человек постоянно сменялись, упирались руками в стену над Корвиным – оберегали его от возможных толчков.

Дошла очередь и до меня. К этому времени Корвин уже пришел в сознание и во что бы то ни стало хотел встать.

– Я не могу так!.. Поймите, ведь я занимаю место по крайней мере пятерых… Нет, товарищи, помогите мне подняться.

В это время открылась дверь, блеснул луч света, и он узнал меня.

– О, и ты здесь?

Я спросил, что у него болит, сказал, что здесь есть врач, если нужно, он может помочь. Корвин попробовал улыбнуться разбитыми губами. Передние зубы у него были выбиты.

– Нет, ничего не болит… Болит не это… вы не думайте… Они изощряются в пытках над человеком… – продолжал он минуту спустя. – Я смотрел на их лица… Жалкие, беспомощные. Да, беспомощные… Поверьте мне, что физическое страдание ничто. А вот предательство, унижения, душевные терзания – это больно, страшно больно. И разве могут они унизить нас? Эти?!

Кто-то попробовал пожаловаться: как, мол, мало это помещение для такого множества людей.

– Это хорошо, – сказал Корвин, – что тюрьма мала. Революцию в тюрьмы не запрячешь. Даже если всю страну они превратят в тюрьмы, всех нас им не пересажать. Сколько нас здесь! А ведь там, на свободе, нас во много раз больше и место одного займут двое.

Снова открылась дверь, и я увидел: на обеих ушных раковинах Корвина зияют дыры с кроваво-черными краями. Это во время допроса прижигали ему уши сигарами.

Не хочется подробно рассказывать обо всех ужасах, что творились в полицейских застенках. Да и не любит о них вспоминать тот, кто испытал все это.

Вот разве сказать еще несколько слов о румынах. Я упоминал о них раньше, я узнал их и с хорошей стороны. Когда всех нас распределили по камерам, каждую охранял румынский часовой. Многие из них знали по-венгерски, а среди нас оказались трансильванцы, которые говорили по-румынски. Вот часовые нам и рассказали, правда кое-чего не договаривая, но все-таки довольно откровенно, что их обманули. Им втолковывали, что коммунисты – враги всех бедняков, отнимают землю у крестьян и передают ее евреям, на коммунистических заводах рабочие трудятся в цепях, прикованы по двое друг к другу, даже те, кто работает в поле, – их гоняют туда как скотину. Ежедневно офицеры читали им лекции о коммунистах и рисовали ужасные картины.

Один из румынских часовых уступал нам каждый день свой хлеб, другой украдкой приносил сигареты, и я с благодарностью вспоминаю этих добрых людей.

До середины ноября румыны оставались в Будапеште, а спустя два дня после их ухода город заняли хортисты. В стране было образовано новое правительство, но оно ничего не изменило ни в нашем положении, ни в стране вообще.

У нас менялись только заключенные: приходили новые, уходили старые. Облавы продолжались.

Большинство арестованных было сосредоточено в концлагерях Хаймашкера, Ёркеня. Некоторых довольно быстро отпускали на свободу – нужна была рабочая сила на заводах. Они отделывались несколькими выбитыми зубами или сломанными ребрами.

Я уже полгода находился в «предварительном заключении».

«Важной птицей» был я для них: как-никак, а заместитель народного комиссара.