Лайош Мештерхази: В нескольких шагах граница...

Мы с приятелем, крадучись, вернулись назад. От похода в Дьёндьёш пришлось отказаться. Сколько еще таких «патрулей» встретим мы за два дня, а у нас нет никаких бумаг. Да это, впрочем, и к лучшему.

Восьмого, а может быть, девятого августа пополудни я должен был встретиться с Белой у здания кинотеатра. Подойдя к входу в кино, я увидел, что там стоит какой-то человек, незнакомый мне, и кого-то ждет. Но постойте, где-то я видел его лицо? Мне и в голову тогда не пришло, что это сыщик, с которым мне пришлось столкнуться еще перед войной, во время забастовки на заводе Липтака.

Я видел, что он внимательно наблюдает за мной, и от мучительного предчувствия у меня засосало под ложечкой. Заметив, что Бела появился из-за угла, я направился большими шагами навстречу ему, а шпик быстро последовал за мной. Я пошел быстрее, он тоже. Выхода не было – я побежал, но сыщик в это время уже кричал: «Именем закона!», «Держите его!». Едва я успел шепнуть Беле: «Встретимся у городского холодильника», как мы припустились в разных направлениях, только давай бог ноги. Сыщик начал стрелять. Я бежал, все время петляя, и заведомо знал, что попасть в меня он не сможет. Мне, побывавшему на фронте, оставалось разве только смеяться над его дрянным полицейским пистолетом. Пистолет Фроммера, ну куда ему! Шпик был маленький, неуклюжий человечек, да к тому же с брюшком. Я же всего шесть лет назад играл левым крайним в кишпештской футбольной команде по классу «Б». Вскоре сыщик отказался от погони; прохожие и так не спешили ему на помощь, а когда он начал стрелять, улица опустела – все жались к стенам домов и только поглядывали, что из всего этого выйдет…

Уже темнело, когда мы встретились с Белой у холодильника. С тех пор в окрестностях Ракошпалота мы проводили каждую ночь.

Прибавлю еще, что все это время шли дожди, наши ботинки были всегда мокрыми, одежда была грязная и мятая, лица заросли щетиной.

Много одиноких людей бродило тогда на окраинах города, прячась в вечерних сумерках. У холодильника тоже собирались всегда по восемь, десять, а то и по двадцать человек. Мы передавали друг другу разные вести, все они были неутешительными: рабочих брали сотнями, хватали прямо на заводах, уводили из квартир. Одних забивали до смерти, других расстреливали прямо на улицах.

Холодильник казался безопасным местом. После заката солнца здесь было как в пустыне. Как только мы приходили, падали на землю и засыпали словно убитые. Вы говорите, мы не были бдительны? Нам следовало выставить караул? Но ведь тогда у нас еще не было опыта, мы еще не знали, как жить в подполье. После двухнедельных скитаний, предоставленные сами себе – если мы и собирались по десять – двадцать человек, то все равно не знали, что делать, – люди измучились, одеревенели, все становилось безразличным… Да и усталость одолевала.

Может быть, кто-то нас выследил, а может, к нам проник провокатор.

В ночь на пятнадцатое августа схватили меня с Белой и еще нескольких товарищей.

Мы проснулись от света карманного фонарика. Нам угрожали пистолеты целого отряда полицейских. О сопротивлении нечего было и думать.

«Паршивые собаки, коммунисты!» И, надев нам стальные наручники, тут же они принялись бить нас ногами.

Тесный, узкий и темный подвал главного управления полиции на улице Зрини был переполнен, как вагон трамвая. Сюда втиснули, пожалуй, больше ста человек. Я потерял счет времени. Было темно, душно. От тяжелого спертого воздуха, от истощения я несколько раз стоя то ли засыпал, то ли впадал в забытье. А когда приходил в себя, то не помнил, час или только несколько минут был я в обмороке. Иногда открывалась дверь – вталкивали нового заключенного или кого-то вызывали, – и тогда в зависимости от времени суток полумрак прорезал луч дневного света или лампы. В подвале начиналось лихорадочное движение; люди, пользуясь моментом, жадно тянулись к струе свежего воздуха. Потом снова и снова дневной и вечерний свет сменяли друг друга. Не знаю, сколько дней держали они нас, не давая ни глотка воды, ни крошки хлеба, может быть, целую неделю. Моя память не сохранила никаких воспоминаний о событиях этих дней. Да событий никаких и не было, часы тянулись бесконечно долго; так, пожалуй, можно представить себе лишь состояние вечной обреченности.

Событий не было… Секунды отсчитывались только нашими тяжело бившимися сердцами. Иногда открывалась дверь, кого-то приводили, кого-то уводили, и больше ничего… Мы уж и не переговаривались. Где там! Ведь больше ста вырванных из жизни людей было брошено, вернее, спрессовано на этом тесном острове ужаса. Казалось, мы были похоронены заживо.