Лайош Мештерхази - В нескольких шагах граница...

Последний листок в библии был чистым, и я, вырезав его бритвенным лезвием, написал записку Беле и положил ее в отверстие у трубы центрального отопления. На следующий день он тоже проявил желание перейти в другую веру.

Расчет оправдался!

На третий день нас вызвал Пентек.

– Извольте приказывать, ваше благородие!

– Такие добрые христиане, добросовестные, аккуратные, ведь нет больше у меня таких хороших камер, и такое дело… Такое дело!!! – Он, видно, забыл с чего начать, – каждое слово этой «беседы» ему заранее было подсказано Шимоном. – Вы принадлежите к единственной правильной вере и хотите стать еретиками?!

– Прошу прощения, ваше благородие, но ведь господин регент тоже протестант.

– Черт побери!..

Да, на это Пентек не рассчитывал. Он чуть усы не проглотил с досады, а глаза у него так совсем на лоб полезли. Я же тем временем продолжал:

– Мы делаем это, ваше благородие, чтобы сохранить моральную независимость.

Тут уж Пентека забрал такой страх, что за целый день он больше не проронил ни слова.

А мы, когда он нас отпускал, как бы мимоходом заметили:

– И другие тоже не прочь бы сменить веру… правда, мы ничего не знаем, но поговаривает кое-кто, тюремные коридорные, например… (Господина главного священнослужителя Шимона не очень-то любили, протестантский же священник был у заключенных на хорошем счету.) К тому же все-таки моральная независимость есть моральная независимость… Но, право, мы ничего не знаем и говорим только, чтобы у вас, ваше благородие, не было никаких чеприятностей…

Он раскраснелся от волнения, снял кивер и, держа его в руках, нервно теребил подкладку.

Думаю, что в эту ночь спал он мало. На следующий день в камере появился сам отец Шимон и, грозя нам муками вечного ада, разразился таким неистовым криком, какого тюрьма еще никогда не слышала. Я же, наоборот, делал вид, что стою на своем, и ему пришлось малость смирить свой пыл. Козырь был в моих руках – ведь перейти в другую веру не мог запретить никакой тюремный устав; пусть попробует протестовать, когда ему уже однажды попало из-за вечных религиозных распрей! К концу разговора он уже совсем обмяк и только без конца повторял: сын мой, сын мой, так, дескать, и так…

Позднее я узнал, что наше дело вызвало много шума, даже больше, чем я рассчитывал. Вот будет здорово, если выяснится, что мы отказались от выполнения религиозных обязанностей не потому, что были «закоренелыми безбожниками», а потому, что нам просто не нравится религия, к которой принадлежит отец Шимон. Делом заинтересовался и сам начальник тюрьмы: видно, протестантский священник не удержался, чтобы не похвалиться своей миссионерской деятельностью. Весть об этом случае дошла до вацского епископа.

Шимону нагорело.

Все шло именно так, как мне хотелось: в тюрьме многие были его жертвами, и поэтому спустя несколько дней уже человек двадцать ходили на протестантские проповеди. Нашлись и среди уголовников такие, кто поддержал мою идею.

И вот Шимон вновь разрешает нам переписку, протестантский же священник добивается от начальника тюрьмы согласия на свидания. Шимон передает на другой день со старшим надзирателем, что он, мол, освободит нас из одиночки, если мы останемся «верны католической церкви», протестантский священник договаривается с начальником, охраны о направлении нас на работу.

Я атеист, материалист, верю в человека и не верю в существование каких-то сверхъестественных сил, но религиозные убеждения других людей уважаю и никогда не оскорбляю их. Я просто был вынужден доиграть эту комедию до конца.

И все-таки сознаюсь, что мне было очень приятно насолить главному священнослужителю, и я был рад, что мог отомстить убийце, преступления которого оставались безнаказанными.

«Массовый переход в другую религию в вацской тюрьме», как я услышал позже, был описан в «Протестантском вестнике». Это событие испортило репутацию отцу Шимону и разрушило его мечты о карьере…

Неделю спустя после того, как нас с Белой «обратили» в другую веру, мы стали ежедневно ходить на работу. Исполняли мы должность разносчиков посылок. В наши обязанности входило доставлять в камеры прибывшую с утренним и послеобеденным поездом почту: кому письмо передашь, кому небольшой сверток. В своей камере мы должны были только обедать, а остальное время беспрепятственно бродили по огромному двору или по угрюмому тюремному зданию.