Эндре Мурани-Ковач - Флорентийский волшебник

Сейчас он вдохновенно следил за своим другом. Тот никак не мог наслушаться чудесного, звучного голоса лиры.

За окнами внезапно раздались иные звуки, более сильные, величавые.

Колокола города Флоренции сзывали к мессе. Было воскресенье.

– Пойдешь со мной в Санто-Спирито? – спросил Аталанте.

Леонардо пожал плечами.

– Сегодня проповедь читает фра Мариано да Генаццано. Это самый модный теперь оратор. По мнению Полициано, мы в наши дни никого другого и слушать не должны. Вся наша веселая компания нынче будет там.

– Ну, раз так, значит, не пойду, – заявил лукаво Леонардо, – ему хотелось позлить друга. Но Аталанте и сам понял, что заинтересовать Леонардо проповедником не сможет, как бы ни расписывал он особые заслуги и достоинства иеромонаха, и он попытался увлечь его иным способом: в соборе-де соберутся знаменитые красавицы. Однако Леонардо оставался непреклонен. Нет, он пойдет в другую церковь. Посетит более скромную молельню. Не потому, что чересчур уж стремится к благочестию. Нет. Просто, где меньше собралось прихожан, где не так скученно, там больше будет поле деятельности и можно лучше и ближе приглядеться к тому лицу, которое вызовет интерес. Ибо воскресший творческий пыл побуждал Леонардо к наблюдениям, к изготовлению эскизов. О, он уже ясно представляет себе алтарный образ. Но сколько понадобится лиц с их разнообразными индивидуальными выражениями.

– Ты все же отнеси синьору Медичи лиру, – возвратился Аталанте к прерванному разговору.

– Да перестанешь ты, в конце-то концов!

– Ну что ж, я сам отнесу!

– Инструмент твой. И можешь делать с ним, что хочешь…

Они уже прощались перед собором.

– Итак, ты не поедешь со мной в Милан?

– Теперь нет. – И Леонардо, тряхнув длинными светлыми кудрями, покинул друга.

«Он в самом деле, как непоколебимый архангел, – промелькнуло в голове Аталанте. – Недаром же его назвали восставшим ангелом».

Аталанте еще раз оглянулся, с паперти. Белокурый великан пересекал площадь широким шагом, даже походка его говорила о внутреннем подъеме.

«Он рад лире, – подумал Аталанте. – И это неудивительно. Такой вещицы еще не видела Италия. Вот возьму, да и сам покажу синьору Лоренцо».

Склонив голову, певец вошел во все еще достраивавшуюся церковь, которую уже до отказа наполнили жаждущие удовольствия флорентинцы. Именно жаждущие удовольствия, ибо совокупность великолепной, сравнимой лишь с речами божественного Цицерона проповеди и страстных порывов души каждого, слушающего фра Мариано, и есть источник истинного удовольствия.

Леонардо заглянул в церковь Сан-Лоренцо. Народу здесь было мало, лишь в центре длинного светлого нефа стояло на коленях несколько человек. Леонардо вошел. Остановившись у одной из колонн, долго изучал лицо старого кожевника. Художника захватил острый, резко выступающий вперед подбородок и расставленные намного шире обычного глаза. Он отлично запомнил это лицо.

Человек с таким лицом будет в его картине одним из волхвов.

Он прошел вглубь и приблизился к кафедре. Ее украшал бронзовый рельеф Донателло. Леонардо внимательно рассматривал сцену распятия, фигуры рельефа. Сколько творческой силы, и все же чувствуется какая-то статичность. Нет, его фигуры будут куда динамичнее, в них и теперь уже больше жизни. Он обычно делает сначала набросок обнаженной фигуры, затем, подобно струнам лиры, гармонизирует отдельные части тела и их движения и только после этого облачает фигуры в различные одеяния. Он воссоздает мир. Этот чудесный мир, с его солнечными лучами, со всеми радостями, желаниями. Ведь он намерен летать, как крылатый Дедал, да, взмыть и лететь туда, где человечестве обретет, наконец, счастье. Ибо такое время придет, оно настанет…

– Настанет! – грозно и хрипло доносится с кафедры, где стоит высокий монах с потухшим взглядом.

«Он – точно мой Иероиим, который уже отрекся от жизни, отвернулся от красоты, от познания людей и их дружбы, и так же возводит свой померкший взор к Невидимому».

Леонардо охотно бы избавился от этого гнетущего зрелища: покинувшее было его уныние, уныние, воплотившееся в картине «Йероним», воскресло сейчас опять. Он прогнал бы его, как кошмарный сон, как призраки побежденных ночей… Да нельзя. Монах говорит. Тихо, но внятно, как бы обращая свою речь непосредственно к нему. Едва ли его бесцветный голос долетает дальше того места, где стоит Леонардо.

– А презренную роскошь, гневящие бога кощунственные изображения сожжет огонь. Огонь возмездия. Он поглотит всех тех, кто называет себя детьми радости. Радости не будет, улыбка умрет, и наши близкие, закрывая навеки очи, проклянут нас, ибо мы стали сообщниками разнузданного Сатаны. Флорентийский народ высоко поднимет над головой черепа зарубленных лошадей, ибо иных сокровищ у него не будет, и лишившись рассудка, обезумев, он вообразит, что овладел поющими сокровищами. Есть еще такие, которые считают, что их сердца – певчие птицы. Но они забывают о том, что птица, упав в дорожную пыль, задохнется в ней, будет выглядеть еще более недостойно, чем самый ничтожный земляной червь. Надвинутся темные тучи, вихрем налетят дружины мстительного господа и будут бичевать город грешников, Флоренцию, они смоют алую лилию, сверкающее золото переплавят в ржавое железо, розовое человеческое мясо обратят в прах. Ибо, попомните мои слова, вы попрали здесь всяческую добродетель, всяческую нравственность, вы потонули во мраке, куда не проникает даже луч света, и не видно, чтобы чьи-нибудь ланиты заалели от стыда за содеянное!