Арсений Семенов - Землепроходцы

— Слово и Дело! — испуганно ахнул Колмогорец, привставая.

— Что, страшно? То-то и оно! Тебе страшно, и Пет­риловскому станет страшно, и всем в крепости. На это я и рассчитываю. Те, кто не очень крепко держится за Петриловского, придут в смятение. А нам только того и надо.

— Все понял, Иван. Рисковое, Иван, дело. Того, кто зря скажет Слово, могут засечь насмерть.

— Смерти боишься?

— Кто же ее не боится? — рассудительно отозвал­ся Колмогорец. — Чать, все ее боятся, все жить хотят.

— А я смерти не боюсь, — побелевшими вдруг гу­бами прошептал Козыревский. — Злоба моя и ненависть к Петриловскому сильнее страха смерти. Если у Кузьмы Вежливцева все казаки смерти боятся, тогда и дело начинать не стоит.

Последние слова Козыревского прозвучали сурово и жестко. Пристыженный ими, Колмогорец махнул рукой:

— Эх, Иван! Пропадать так пропадать! Слово на Петриловского я заявлю сам.

— Пропадать нам не надо, — не согласился Козы­ревский. — Пусть пропадает Петриловский со своими приспешниками.

Колмогорец не зря говорил о всегдашней насторо­женности Петриловского. До начальника Камчатки до­шло, что в отряде Кузьмы Вежливцева зреет недоволь­ство. Однако он не только воздержался от ареста Веж­ливцева, но и решил помочь ему взбунтовать казаков. У него уже давно зрел план сыграть на этом. Он опа­сался, что, когда ему на смену пришлют из Якутска нового начальника Камчатки, тот не преминет отписать в Якутск обо всех казачьих и инородческих обидах. И тогда не почет и сытая жизнь ждут его, а тюрьма и лишение имущества. Небольшой, быстро и решительно подавленный казачий вооруженный бунт был бы ему, Петриловскому, теперь очень кстати. Уж он бы поста­рался заставить заводчиков бунта на пыточных рас­спросах дать такие показания, какие необходимы для того, чтобы он, Петриловский, предстал в глазах якут­ского воеводы и сибирского губернатора находчивым и беспощадным стражем государевых интересов.

Ночью Петриловский вызвал к себе человека, кото­рый первым сообщил ему о недовольстве команды Веж­ливцева. Это был задерганный многосемейный каза­чонка с вечно испуганным, испитым лицом, обтянутым землистой кожей. Казалось, этого человека только что вынули из петли. Землистый оттенок его лица между тем объяснялся очень просто: вот уже пять лет никто не видел этого человека трезвым. Казаки дали ему про­звище «Бражник» и уже забыли его настоящее имя. Бражник, виновато улыбаясь, охотно отзывался на свое прозвище и всем в крепости казался человеком без­обидным.

Комната, в которой Петриловский принял ночного

гостя, была освещена пламенем всего двух плошек, и во всех углах здесь лежал сумрак. Сумрак лежал и на узком, сухощавом лице хозяина комнаты, таился в его глубоко загнанных под лоб глазах. Негромким, но рез­ким голосом посвятил он своего соглядатая в задуман­ный план. Бражнику надлежало всюду высказывать не­довольство жестокостью Петриловского и постараться войти в доверие к Вежливцеву.

Спустя несколько дней Петриловский уже знал о дне выступления казаков.

Накануне бунта из крепости выступил большой ка­зачий отряд, которому по приказу Петриловского сле­довало держать путь на реку Еловку, и в остроге стало совсем пустынно.

На другое утро крепость огласили крики:

— Слово и Дело государево! Слово и Дело госу­дарево!

Это кричал на площади перед приказчичьей избой Колмогорец. К нему, бросив крепостные стены, спеши­ли люди Кузьмы Вежливцева, бежал крепостной люд, привлеченный грозными словами. Вскоре на площади все кипело. Заранее готовый ко всяким неожиданностям и все-таки захваченный врасплох Словом государевым, на крыльцо приказной избы выскочил одетый в мали­новый кафтан Петриловский. В обеих руках его были заряженные пистоли. При появлении приказчика на пло­щади легла тишина. Слышался только скрип снега под ногами толпы.

— За кем ты знаешь Дело великого государя, Кол­могорец? — громким резким голосом спросил Петри­ловский.

— За тобой, аспид и кровосос! — смело ответил Колмогорец. — Я заявляю, что ты правишь Камчаткой не по разуму и по воле государевой, а по одной своей корысти. Я обвиняю тебя в разбое и насилиях. На твоей совести смерть Алексея Бураго, на твоей совести кровь многих неповинно брошенных под батоги казаков, сле­зы инородцев. Где наше казацкое жалованье, поло­женное нам государем? В твоих сундуках и амбарах! Разве не грабеж и разбой это? Я обвиняю тебя в том, что ты из ясачных сборов кладешь одного соболя в го­судареву казну, а двух в свои собственные амбары. Кто ты есть после этого, как не вор и грабитель? И раз­ве не место тебе в тюрьме?..