Арсений Семенов - Землепроходцы

— Прости, друг, брата твоего, Алексея, мы не убе­регли.

Бураго только тяжело вздохнул.

Протиснувшись сквозь толпу казаков к постели Кол­могорца, Семейка на мгновение поймал взгляд Козы­ревского: «Узнает?» Но глаза Козыревского лишь скользнули по его лицу. Потом, словно его вдруг под­стегнули, Иван резко мотнул головой, уставился в изум­лении на молодого казака.

— Семейка! — ахнул тихо, еще неуверенно и тут же сорвался с места: — Семейка! Ярыгин! — подбе­жал, крепко обнял за плечи, расцеловал: — Он! Оты­скался! — Это уже всем присутствующим. — Гляньте, какой казачина вымахал! А был — во! — Козыревский показал себе по пояс. — От зени две пядени, от горшка два вершка! Ха! Ха-ха-ха! — рассмеялся сочно, весе­ло. — Камчатский корень! У нас тут все растет не по дням, а по часам. Чтоб меня черти сожрали вместе с потрохами, если я не люблю этого казачину!

«Казачина» смущался, даже вспотел оттого, что все взгляды скрестились на нем.

— Ну, вот и свиделись, — сказал Соколов. — А то у него только и разговоров было, что Козыревский да Козыревский...

Через неделю, собрав казаков на площади, Соколов обнародовал результаты ревизии.

— Братья казаки! — начал он, заранее представляя, сколь ошеломляющее действие произведет его речь на служилых, и сам все еще дивясь тому, что открыл он во время расследования. — Выслушав обиды ваши и учинив начальнику Камчатки Алексею Петриловскому допрос под пыткой и при свидетелях, выяснил я, что оный Петриловский, забыв страх божий и поступясь во­лей государевой, истинно занялся грабежом и разбоем ради лишь одной своей корысти. Ныне отписано мной на государеву казну грабленых пожитков Петриловско­го соболей сто сорок сороков!

По площади прошел стон.

— Лисиц красных — четыре тысячи!

— Четыре тысячи!.. — эхом откликнулась площадь, уже загораясь гневом и возмущением.

— Лисиц сиводущатых — четыреста! — продолжал перечисление Соколов. — Каланов — пятьсот! Выдр — триста! Шуб собольих и лисьих — осьмнадцать...

— То не казак — то князь! — крикнул кто-то.

— Повесить его на крепостных воротах!

— За каждую слезу нашу — по батогу ему! На три смерти батогов хватит!

Страсти разгорались не на шутку. Кто-то уже поры­вался к амбару, где был заперт Петриловский, намере­ваясь взломать дверь.

— Братья казаки! — поднял руку Соколов. — Тер­петь волка за начальника в Камчатке противу госуда­ревых интересов. Посему вы выбирайте себе сами друго­го начальника, а Петриловского я отвезу на суд к вое­воде.

— Вежливцева! — закричали казаки. — Хотим Кузьму Вежливцева! Он нам обид чинить не станет!

В этот день начальником Камчатки стал Кузьма Вежливцев. Избрание нового начальника, из своих, усмирило казачьи страсти, и дрожащий от страха Петри­ловский остался под стражей в амбаре.

Всю наступившую после этих событий зиму Семейка провел в обители.

Козыревский одобрил намерение Семейки отбыть в Москву, с тем чтобы поступить в Навигацкую школу, и охотно учил его письму, счету, умению снять чертеж с местности — всему, что знал сам. Они готовили для Соколова карту Камчатки, Курил и бассейна Ламского моря. С карты этой Семейка снял копию, чтобы предъ­явить при поступлении в Навигацкую школу.

Семейка заметил, что одно упоминание о Завине причиняет Козыревскому нестерпимую боль. Поэтому в разговорах с Иваном он старался поменьше ворошить прошлое. Выяснил он только, что из прежних его знако­мых Харитон Березин был сожжен вместе с Анцыфе­ровым камчадалами на Аваче, а Григорий Шибанов казнен за убийство приказчиков.

Козыревский намеревался снять монашеский сан и выехать с Камчатки.

— Надеюсь, скоро свидимся, — говорил он Семейке при прощании. — Попаду в Якутск, так и до Москвы найду случай добраться. Не могу тут жить, где все на­поминает о ней...

«Она», как сразу понял Семейка, — это была За­вина.

Проститься с Семейкой вышел и Мартиан. Рыжая борода его была перевита сединой, словно густым ту­маном, лицо изрезали морщины. Трижды поцеловав и перекрестив молодого казака, он сказал коротко и ла­сково:

— С богом, сынок... Не забывай о нас... в глуши пребывающих.

Метельная и снежная, с частыми ураганными вет­рами, которые валили человека с ног, миновала кам­чатская зима.

План Мяты остаться навсегда на Камчатке чуть было не рухнул. Дважды обращался он со своей прось­бой к Соколову, и тот оба раза отказывал. Мяту спас Треска. Сообразив, что если Мята останется на Кам­чатке, то судно удастся уберечь от присутствия жен­щины, мореход, не упоминая имени Мяты, высказал Со­колову пожелание оставить в Большерецке кого-либо из команды, с тем чтобы было кому встречать прибы­вающие из Охотска суда, ибо в следующие плавания решено было проводить судно в устье Большой реки.