Пётр Федоренко - Лепта

И наступила тишина. Сергей чувствовал, что не потерял сознания, он видел бегущих к воротам солдат, они что-то кричали друг другу, видел дым от выстрела пушки, по ничего не слышал.

В эту минуту хлынул ливень. Сергей ощутил его упругие струи, тотчас промок, но сдвинуться, встать с земли у него не было сил. Его подняли солдаты, унесли к стене какого-то дома, положили на скамью.

Александр Андреевич сидел на стремянке и растерянно смотрел на Иоанна Крестителя. Кисть и палитра валялись на полу. Он окончил картину… Сколько лет не решался, все руки не поднимались выписать центр картины. А сейчас — решился. Он торопился завершить работу в эти именно дни, прислушиваясь к выстрелам, к улице, где происходило необычное — революция, которая, может быть, перечеркивала его труд. Это было самое главное, что тревожило: картина его теперь никому не нужна.

Не за мановением руки Иоанна Крестителя идет теперь народ, он идет за иным пророком — Мадзини, который зовет драться за республику, и римляне шли защищать республику, не жалея себя, своей жизни. Они своими руками вершили свою судьбу.

За этот год Римской революции Александр Андреевич понял, что революция может сделать людей счастливыми. Так зачем отговаривать их от борьбы, если это путь к миру и добру?.. «А как же с картиной быть? Неужели, — размышлял он, — никому не нужен мой суровый Иоанн, мой драгоценный раб, мой святой апостол Андрей?»

Александр Андреевич вышел из мастерской и направился к себе на квартиру. Было пасмурно, шли черные тучи. Александр Андреевич ускорил шаги. На Корсо ему встретились солдаты Гарибальди. Он уступил им дорогу. Темнолицый креол с огромной трехцветной кистью на шляпе улыбнулся, весело сказал:

— Что? Надоел Удино?

Александр Андреевич поклонился солдатам. В это мгновение где-то сзади упал с крыши железный лист, лег на мостовую, подпрыгнул и снова лег, гулко ударяя воздухом в уши. Что это? Вот еще лист упал.

Александр Андреевич, еще не осознав, что делает, побежал в студию. Он с 14 декабря 1825 года помнил этот звук. На бегу он видел следы бомбардировки: вот сломана ядром старая маслина, вот обвален угол дома, кирпичная пыль еще не осела…

Студия была цела {75} 75 Студия была цела… — А. Иванов писал домой: «Парабола бомб лишь случаем миновала место, в котором находится студия». . Он вошел в нее, осмотрелся: все на месте. Картина на месте! Как легко уничтожить многолетний труд… Новый сильный взрыв поблизости потряс землю. Задрожали стекла. Александр Андреевич повернулся на звук разрыва, спиной, раскинутыми руками прикрывая картину.

Долго в напряжении стоял он, прислушиваясь, пока бомбардировка не переместилась в другую часть города. Потом отошел от картины, сделал всего два шага и опустился на пол, сил у него не стало.

Внезапно начавшийся ливень заглушил пушки, зашуршал по черепице, успокаивая Александра Андреевича. В этом положении и застал брата Сергей. Мокрый, слабый после контузии, он сел в кресло, закрыл глаза. Александр Андреевич поднялся:

— Это крах всему, Сережа.

— Чему крах?

Александр Андреевич показал на картину.

Сергей тяжело поднял голову. В первое же мгновение он увидел выписанную фигуру Иоанна и все понял.

Вот когда раскрылось полное движение композиции. Все мелочи, все детали, все лица, позы фигур — все в картине подчинилось руке Иоанна, все приобрело гармонию.

— Александр Андреевич! Брат мой любезный! — сказал Сергей счастливо. — Поздравляю тебя. Картина окончена!

— Ты думаешь, окончена? Ага, ты думаешь, окончена. — Александр Андреевич воздел руки. — А я говорю: нет, не окончена — и объявляю тебе решительно: не будет окончена никогда.

— Как?

— Потому что она теперь потеряла смысл. Теперь все искусство потеряло смысл!..

Это было неожиданно. Так высоко ставить свой труд, беззаветно служить ему и вдруг разочароваться, перечеркнуть его, перечеркнуть свою жизнь. Вот еще новое несчастье.

— Крах всему и тупик! — продолжал Александр Андреевич. — Время наше зашло в тупик — это, может быть, революции исправят. Из моего тупика выхода нет…

— Подожди, Александр. Что ты говоришь… Я сейчас болен, мне тебя не переубедить. Но я верю: тупика никакого нет. Вон ты до чего додумался. Коли ты этого не понимаешь, я тебе растолкую: в картине каждое лицо — состояние человеческого духа, от сомнения до неверия и неприятия Христа, от робкой надежды и умиления до фанатичной веры. И ты, и твое разочарование тоже в ней. Только ты не в той толпе стоишь, а по эту сторону реки. И я стою по эту сторону, рядом с тобой… Согласись, разве мы только зрители здесь? Мы с тобой свидетели и участники действия. И я, и ты задумаемся: зачем и как живем? И всякий другой человек задумается. А ты говоришь: картина утратила смысл.