Пётр Федоренко - Лепта

— Сережа, ты что кричишь?

— Я ничего не кладу в твою тарелку, — Сергей закрыл руками лицо.

— Прости меня, Сережа. Прости, брат. Со мною беда, Сережа. Я болен. Мне кажется порою: меня преследуют, охотятся за мной, прячут за углом пушку, стоит мне отвернуться, они тотчас будут стрелять. Порой кажется, что хотят отравить… У меня желудок часто болит.

— Александр, нельзя запустить болезнь. Теперь мы одни на всем свете. Нет батюшки и матушки. Никто не подскажет, как надобно поступить. Поезжай на воды, полечись. Потом вернешься к работе. В теперешнем состоянии нельзя работать.

— Ты прав, Сережа, прав. Я теперь опустошен совершенно…

С разгромом республики открылось движение по Италии. Александр Андреевич на деньги, полученные им с Сергеем в наследство от батюшки, уехал в Неаполь на воды. В его саквояже на самом верху лежал перевод книги Давида Штрауса, утверждавшего, что Христос не бог. Прислала перевод Александру Андреевичу Машенька Апраксина, которая теперь давно была в Москве, замужем за сыном скрипучего старика князя Мещерского… В переводе подчеркнута фраза:

«Кто же произнесет слово, разрешающее загадку исканий века?»

День какой сегодня разгорается!

— Джованни, мальчик, позови-ка Пьетро, Микеле, Паоло…

— Мы поедем в коляске, синьор Александр?

— Да, мальчик.

— Сейчас я! — топот босых ног, мелькание лохмотий, и Джованни, ему лет десять, скрылся. Сейчас приведет ораву ребятишек.

Александр Андреевич привык к своим юным натурщикам. Мальчики всегда веселы, остры на язык, подвижны, непоседливы. Они хватают его ящик с красками, зонт, складной стул, узкие картоны и несут их, отнимая друг у друга. А он идет налегке, любовно посматривая на них, на окружающие просторы.

Эти ребята — его спасение {77} 77 Эти ребята — его спасение… — работая на открытом воздухе, А. Иванов создал многочисленные этюды мальчиков на фоне пейзажа, в которых фигуры мальчиков окутываются воздухом, получая рефлексы от окружающих предметов. В этих работах A. Иванова предвосхищены искания поздних художников в пленэре. В этюдах с мальчиками главное — гармоничное слияние человека с природой. . Он в их обществе ожил. Право же, как славно слушать их щебетанье, песни о прекрасном Риме…

Джованни примчался в окружении сверстников. Смуглые, черноглазые, быстрые ребята задергали Александра Андреевича:

— Далеко поедем?

— Будем ли обедать в остерии?

— Да, да.

Без ребят Александру Андреевичу сойти с ума. Ведь что же? Ведь он не мог заставить себя продолжать картину. Она не стояла в мастерской, она висела камнем на шее.

Мальчики спасали от тяжелых мыслей, от болезни. Он обыкновенно уводил или увозил ребят за город и располагал на облюбованном месте в позах фигур картины — Иоанна Крестителя, апостола Андрея, странника — и писал самозабвенно. Здесь он вновь ощущал себя частью и продолжением природы. Здесь он чувствовал, что его руке все стало подвластно: на его этюдах мальчишки вдруг ожили, обрели естественный цвет. Здесь ему покорилось то, что до сих пор не давалось — покорился воздух. Воздух, обволакивающий предметы синевой, незримый, как и в природе.

Ему не терпелось поскорее приняться за пейзаж, благо солнце затянуто дымкой, и рассеянный свет не образует резких теней. Он облюбовал пустырь… Каменистая почва, жухлая, выгоревшая на солнце трава, зеленый тенистый кустарник. Вдали узкой — то розовой, то синей, то фиолетовой — полоской показываются Альбанские горы. Подумать только, рядом шумный город, а здесь — такая первозданность, кажется даже, на эту землю никогда не ступала нога человека.

— Джованни, ты встанешь сюда, возьми белую ткань, будешь держать перед собой. Ты, Микеле, и ты, Паоло, сядете здесь на белой тряпице. Ты, Пьетро, ляг вот тут, на эту красную драпировку, свободно лежи, раскинь руки, положи их за голову. Хорошо!

Как ни прекрасна природа, а на картине — полагал он — без человека не обойтись. Он машинально расставляет ребят в позах фигур прежней картины, потому что новой у него нет. Нет замысла. Кто же займет место Иоанна и Христа?

Александр Андреевич понимал: он так легко согласился с Давидом Штраусом, потому что сам подозревал, что Христос не бог. Чем больше он с Николаем Васильевичем Гоголем старался приблизиться к Христу и верить в него, тем большее сомнение поселялось в сердце. Теперь он знал: Христос смертный человек… а христианство придумано людьми. И знал, что при этом картина его все равно может существовать. Но не мог выставить ее. Ему казалось, что он обманул людей. Они ждали от него откровения, а он подсунул им некий символ добра и любви.