Айбек - Навои

Три месяца назад, когда Туганбек после долгих скитаний пришел в этот город, при нем было двадцать пять динаров. [25] Динар — золотая (в Средней Азии серебряная) монета. Благодаря величайшей бережливости ему удалось на некоторое время растянуть эти деньги. Но вот теперь он уже две недели бедствовал: у него не осталось ни одной теньги. Густо рассыпая обещания, он выудил несколько динаров в долг у мясника, хлебника. Из вещей, годных для продажи, у него остался только кинжал с рукояткой из слоновой кости, отделанной серебром. Но он предпочел бы умереть с голоду, чем расстаться этим клинком: он верил в волшебную силу своего клинка, как многие верят в могущество молитвы и ладанки. Притом, его кинжал — наследство отцов и дедов; он был спутником счастья могущественных предков.

Туганбек не искал на базаре какого-либо заработка. Мысль о работе ни разу не приходила ему в голову. В своей заносчивости он всякую работу считал для себя унизительной. В то же время ему не казалось трудным неделями носиться в снежные бураны верхом на коне, переплывать грозные потоки, переваливать через горы, в знойные летние месяцы терпеть голод и жажду, борясь с песчаными заносами — в бескрайних азиатских степях.

Бродя по пестрому, шумному, крикливому гератскому базару, Туганбек жадными глазами глядел на лавки, набитые индийскими, персидскими, китайскими и египетскими товарами. При виде пышно одетых беков, пролетавших на быстрых, как молния, конях, в его глазах вспыхивала зависть.

Под вечер голод одолел его — он остановился перед лавкой торговца оружием. Крепкий, бодрый старик встретил его ласково:

— Что нужно, бек-джигит?

— Старик, выручите меня из беды. Я вовек не забуду вашей милости, буду вспоминать вас, словно отца.

Старик был искусен в своем деле и знал сталь, как никто другой. Он не только умел определить качество клинка, но мог сказать, где клинок изготовлен — в Багдаде ли, в Исфагане, или в Самарканде.

Оружейник мельком взглянул на кинжал, и глаза его заблестели; но, желая приобрести товар подешевле, он сказал равнодушно:

— Бек-джигит, я только продавец. Я ищу покупателей, способных оценить по достоинству хорошую вещь, но, если ты сейчас в беспомощном положении, я готов выручить тебя. Ведь я никогда в жизни не строил мечети или медресе, не воздвигал усыпальниц в честь великих святых, не бывал в благородной Мекке и не прикладывал к глазам земли, по которой ступал наш пророк. С чем же я приду в чертоги аллаха?

— Отец, — сказал Туганбек, потирая лоб, — я не намерен продавать кинжал.

— Так что же тебе нужно? — спросил старик, захватывая в горсть свою длинную остроконечную бороду.

— Пусть кинжал останется вам в залог, — ответил Туганбек, присаживаясь в углу лавки. — Дайте мне пять динаров. Ровно через месяц я принесу вам шесть динаров и возьму свою вещь обратно. Если судьба не пошлет мне удачи, мы сторгуемся. Вы оцените кинжал по справедливости.

Старик некоторое время молчал, пряча глаза под густыми бровями. Потом нерешительно сказал:

— Ты поставил меня в затруднительное положение, джигит. Что мне делать?..

— Я пришел к вам с отчаяния, — проговорил Туганбек просительно. — Мой покойный отец положил этот кинжал в колыбель под подушку. С тех пор как я себя помню, он всегда при мне.

— Верно, джигит. Этот стальной клинок охранял тебя от бедствий, с ним у тебя связаны дорогие воспоминания. Потому ты и ценишь его. Но не думай, что я буду показывать твой клинок всякому покупателю. Нет, я отдам его такому же любителю оружия, как ты. Тот человек хороший клинок ценит больше, чем прелестную возлюбленную. Он — сын бека из рода Барласов.

Надежды Туганбека рухнули. Он протянул руку за кинжалом. Но старику не хотелось упустить драгоценную вещь. Надеясь приобрести ее через месяц за бесценок, он порылся в кошельке и сказал:

— Хорошо, сын мой. Не дело мужа отказывать в просьбе джигиту.

Туганбек взял пять динаров, завязал их в пояс и, попрощавшись, поднялся с места. Он испытывал глубокое страданье. Вопрос, сумеет ли он получить обрат, но кинжал, упорно сверлил, его мозг. Долго еще он бесцельно бродил по базару. Потом махнул рукой, пошел в харчевню и наелся досыта.

В вечерней тьме Туганбек направился к медресе. На большой дороге, ведущей к Фирузабадским воротам, он зашел в питейный дом. Спросив у жирного кабатчика, сидевшего на низенькой скамейке позади кувшинов, чашу виноградного вина, Туганбек тяжело опустился в углу большой комнаты, освещенной двумя свечами. В питейной было много народу. Одни, сидя в одиночестве, задумчиво пили, другие веселились в компании, время от времени с криками подливая друг другу вина. В кругу седобородых гуляк кто-то сиплым слабым голосом распевал персидскую газель — остальные под звуки песни медленно раскачивали чалмами, огромными, как корзины. Известные в городе шалопаи тоже были здесь. Словно соревнуясь друг с другом, они опрокидывали в горло одну чашу вина за другой. Какой-то поэт, с трудом державшийся на ногах, заикаясь, восхвалял самого себя. От шумного говора — смеси персидского и тюркского языков — звенело в ушах.