Мелвин Брэгг - Дева Баттермира

Именно этот край вскормил Мэри и защищал ее нетронутую целомудренность от хищного мира славы и репортеров. Несмотря на то что ему не были известны никакие детали, теперь он мог поверить, что если позволить Природе поддерживать тебя и учиться у нее постоянной переменчивости, то станешь гораздо сильнее. «И еще, — добавил он, — это совершенно не поможет тем людям, кои не имеют никаких средств и желаний принять такое благо. Для них Природа — не что иное, как малозначащие декорации, на фоне которых разыгрываются злые сцены мира сего».

Что же касается Мэри, уж слишком мало времени было отпущено им. Наслаждение, испытанное рядом с этой девушкой, обещало долгое удовольствие в течение долгой жизни, день за днем разматывая нить дружеских отношений и изобилия, которые она словно бы без всяких усилий завязала в узел. Обещало заманчивую картину, как ажурная вязь их взаимной страсти причудливым рисунком вплетается в ткань гобелена ее преданности и верности, и по мере того, как жизнь идет своим чередом, между ними возникло бы истинное товарищеское чувство. Ничего этого он не знал, да и уж узнать не мог, но отчетливо видел единственную свою возможность праведной жизни лишь рядом с Мэри. Он уж успел насладиться всей полнотой блаженства, которое он так долго откладывал в своей жизни. Но все же это не приносило ни малейшего успокоения. «Самая великая ошибка в жизни, — писал он, — это встретить подходящего человека в неподходящее время. Никого прежде я не любил так, как теперь люблю Мэри Робинсон. Но к тому времени, когда она попалась мне на пути, я уж был не только женат, но и истощен собственной порочностью, после долгих периодов вынужденного воздержания и сексуальной распущенности. И уж теперь я знаю, что в лучшем мире — в том мире, где мы имеем все, чего жаждем так страстно! — она будет моей. Уж такова извечная людская ошибка: пытаться воплотить тот мир, который мы желаем, в реальность, что окружает нас».

Городской шум затих. Свечи сгорели лишь наполовину, и медленно ползущие вниз капельки воска медово-желтыми наростами облепили подсвечник. Удушливая дневная жара ушла прочь, но каменные стены по-прежнему хранили дневное тепло, камера теперь казалась ему как нельзя более уютной, у него имелось все, что необходимо, и бутылка вина была выпита лишь наполовину. «Весьма странно, что в то самое время, когда жизнь моя буквально висит на волоске, я способен наслаждаться и получать даже большее и, я бы осмелился утверждать, более неторопливое удовольствие от нее, испытывая ту невероятную благодарность, кою никогда прежде не испытывал».

Грохот отворяемой двери заставил его невольно вздрогнуть, и он испортил последнюю строчку.

— Мистер Кемпбелл!

— Уж мне так жаль, сэр, прошу прощения. Я и впрямь очень сожалею!

Тюремщик стоял в дверях, весь согнувшись от раская, ния.

— Я же просил вас…

— Знаю, сэр. Только, пожалуйста, уж не сердитесь. Он уж теперь нипочем не уйдет. Он пришел, как раз когда я вас здесь оставил в уединении, сэр, и не уходит, — тюремщик был и вовсе сбит с толку этим фактом, — я уж говорил ему, что вы никого и видеть-то не желаете, совсем никого, да только он все настаивает и уж стоит на своем… мол, нипочем не уйдет, коли вы его не примете.

Хэтфилд отложил перо, взял в руки Библию и мягко произнес:

— Сколько он вам дал, мистер Кемпбелл?

— Три гинеи, сэр.

— Ну, так потребуйте у него еще две. Это ведь довольно худощавый мужчина, не так ли? Одет во все черное, и у него весьма заметная бледность в лице… черты же весьма утонченные, а глаза словно уголь?

— Да уж вы, верно, знакомы с ним, сэр?

— Я ожидал его.

Кемпбелл очертя голову кинулся вон, а Хэтфилд тем временем встал и подошел к окну. Когда Ньютон вошел, то первым делом увидел широкую спину своего бывшего товарища, волосы распущены, черными прядями падают на плечи, в правой руке Хэтфилд держал Библию, по-видимому поглощенный видом, который открывался из маленького зарешеченного оконца, в проеме которого чернело ночное небо. Кемпбелл вышел, закрыв, но не заперев за собой дверь, прошел несколько шагов по коридору и остановился, мысленно подсчитывая всю сумму за несколько последних дней, которую ему удалось заработать на посетителях этого скандально знаменитого арестанта.

— Я лишь удивлен, что тебе понадобилось так много времени, — промолвил Хэтфилд.

— Тебя так часто переводили из одного места в другое и с такой секретностью.

— Ты все прекрасно знал. Я чуял твое присутствие в каждой крысе, которая проскакивала мимо меня в темноте.