Мелвин Брэгг - Дева Баттермира

Дневник, 28 июля, Ланкастер

Теперь я заключен в Ланкастерскую башню, в подземную тюрьму, и вновь один. Должно быть, это последнее мое заточение перед слушанием в Карлайле. Все возвращается на круги своя. Я вновь обрел свою веру в Господа.

Переживая все, что случилось в Честере, меня одолевали две мысли. Первая— насколько пусты чувственные наслаждения, которые являются лишь средством достижения будущего удовольствия. В моей жизни я получал много удовольствия, и удовольствие это было безмерно, часто неумеренно, иногда даже сверхъестественно. Однако ж все это были лишь чувственные наслаждения. С женщинами, конечно же в особенности с женщинами, но еще я получал наслаждение от вина, от пищи, от роскоши и привилегий. И даже теперь, в той пустоте, что окружала меня, я искал возрождения и воссоздания, но это ничего не приносило мне. Это походило на красочный фейерверк: он вспыхивает ярко, искрящимся фонтаном взмывая вверх, и тут же опадает, не оставляя после себя ни единого следа. У меня даже возникала мысль, будто воздерживаться от чувственных наслаждений то же самое, что воздерживаться от познания мира или от вина, но складывалось впечатление, что это вовсе не так: пики блаженства, пережитые в прошлом, невозможно вернуть. Они так и остались где-то далеко за пустотой, которая словно бы стеной оградила меня нынешнего от того человека, прежнего меня, творившего подобные вещи.

Моя вторая мысль была о Боге. В жизни моей мне доводилось знавать атеистов, к которым я питал уважение, но я так и не смог понять доказательства их идеи. Для меня Господь является главным таинством, и это таинство заключается во всем. Даже закоренелому грешнику, каким я считаю себя, Он дарует умиротворение. Однако умиротворение это заключено отнюдь не в том, что Он делает, поскольку для меня Он не сделал ничего в сердце моем. И я знаю, что в течение долгого времени я был удручен и чувствовал себя отвергнутым после того, как ощутил, как мне тогда казалось, величайший дар Господень, откровение Его, за которым вдруг последовало молчание и равнодушие. Но теперь равнодушие Его кажется мне величайшей мудростью, а молчание Его — голосом непорочности и истины. Я преклоняю колени пред именем Его.

Камера, в которую меня заключили, хоть и находится в подземном узилище, все же лучшая из всех, где мне до сих пор доводилось пребывать. Тюремщик настроен весьма дружелюбно. Каждый день мне подают свежие креветки и съедобных моллюсков, которых, как поведал мне тюремщик, приносит с залива некто, не желавший называть своего имени.

Мальчик родился в конце июня. Роды прошли легко, однако новорожденный оказался крайне слабым. Мэри почти не спала ночами, беспрестанно беспокоясь о ребенке, она довела себя до такого состояния нервного истощения, что в конце концов молоко пропало, и Элис, которая родила чуть раньше, пришлось грудью кормить малыша. По определенным причинам эта спасительная помощь от постороннего для нее, хотя и близкого, человека внезапно вызвала приступ самой безудержной и яростной ревности; всякий раз, как подруга брала на руки мальчика, Мэри едва с ума не сходила, и бедняжке Элис было даже страшно отправляться в гостиницу «Рыбка». Том же убеждал ее, что она просто должна это делать ради прежней их дружбы.

Несмотря на то что по календарю уже значилось лето, погода в долине стояла довольно холодная, и ребенок сначала подхватил бронхит, который затем перешел в воспаление легких. Мэри с безумным неистовством ухаживала за малышом, нянчила его, в отчаянии беспрерывно заглядывая в медицинские книги и готовя для него все новые и новые настойки и отвары из лечебных трав. Она даже послала в Кокермаут за врачом, а тем временем сама слегла от нервного и физического истощения, пытаясь спасти ребенка. Но все напрасно. Он умер спустя три недели после рождения, и лишь несколько человек смогли стоически вынести мучительные рыдания Мэри и ее глубокое отчаяние.

Вордсворт написал следующие строки, посвященные Мэри и печальной судьбе ее умершего ребенка: