Сьюзан Ховач - Башня у моря

– А что, если Драммонд отравил еду, которую она везла папе? – поинтересовался я. – Мама взяла в Клонах-корт черничный ликер и пирог. Она хотела без ссор обсудить вопрос опеки.

– Может быть, Дэвид найдет слугу, который подтвердит, что к ликеру и пирогу никто не прикасался. Это будет означать, что яд находился в чем-то другом, а при удачном стечении обстоятельств нам удастся связать это другое с Драммондом. По крайней мере, попробовать стоит, а если кто и подходит для такого расследования, то Дэвид.

Я пытался разделить его оптимизм, но был слишком испуган. Я должен был бы чувствовать себя лучше, открыв ему все страхи, которые так долго носил в себе, но мне стало только хуже. Казалось, я больше не управляю будущим, и в ту ночь мне снилась сгоревшая дотла Кашельмара и Драммонд, шагающий по дымящимся руинам, чтобы уничтожить меня.

Я в панике предпочел с головой погрузиться в наши отношения с Керри. Пора было возвращаться домой, пока ее беременность не вступила в последние критические месяцы, но перед отплытием в начале апреля я два раза откладывал наш отъезд под тем предлогом, что в Атлантике все еще бушуют зимние шторма. Миссис Галахер заявила, что если я отложу отъезд в третий раз, то Керри придется остаться в Бостоне до рождения ребенка.

Ставить под угрозу здоровье Керри я не собирался. Кроме того, мне хотелось, чтобы мой сын родился в Кашельмаре. Собрав все свое мужество, я решился на возвращение.

Дядя Дэвид написал, что он посетит Кашельмару в середине марта, но до нашего отъезда никаких других новостей от него не приходило.

– Все будет хорошо, – успокаивал меня дядя Томас, обнимая на прощание, и хотя мне отчаянно хотелось верить ему, у меня это плохо получалось.

Я был уверен: хорошо не будет. Не представлял, как оно может быть хорошо.

И жил в ужасе.

Я не говорил матери, что Керри беременна, и попросил тетю Маделин сохранить это известие в тайне. Я бы и тете Маделин не сообщил, но Керри настояла.

– Почему ты не хочешь, чтобы твоя мать знала о ребенке? – спросила Керри, но я только ответил ей, что мне хочется сообщить ей эту волнительную новость лично.

Керри удовольствовалась этим, но на самом деле я не знал, почему скрываю от матери это известие. Однако понял это, едва мы вошли в холл Кашельмары и мать быстро спустилась к нам по лестнице. Одного взгляда на выражение ее лица, когда она увидела фигуру Керри, хватило, чтобы подтвердить мое предчувствие: ее эта новость ничуть не радует.

– Полагаю, этого следовало ожидать, – заявила она, – но должна сказать, что, на мой взгляд, вы оба до смешного молоды, чтобы становиться родителями.

Ситуацию спас Драммонд. Он поцеловал Керри и заявил, что, без сомненения, все будут рады. Ему хватило ума не протянуть мне руку, но он поздравил меня улыбкой, и, к счастью, прежде чем моя мать заговорила снова, вниз по лестнице понеслись Джон и девочки. Керри отвлеклась, а я, повернувшись опять к матери, открыл было рот, чтобы сообщить, что я думаю о ее приветствии.

И только тогда понял, что она в черном. Черный цвет ей не шел. От него ее кожа приобретала землистый оттенок.

– Нед, как я рада снова тебя видеть! – воскликнула Элеонора, застав меня врасплох. Она обняла меня.

Я обнял ее в ответ. И только теперь, когда Джейн, приплясывая, направилась ко мне, увидел, что и на ней черное.

– Недди, ты знаешь, что случилось? У Озимандии и Перси снова котятки, и я назвала их по моему набору красок. Их зовут Лазурь, Кобальт, Ляпис-Лазурь, и они все рыжие с оранжевыми лапками.

На Джейн было черное платьице с оборками. Она принялась скакать передо мной, и ее нижние юбки вспархивали, обнажая черные чулки.

На всех было черное.

– Нед, дорогой, – проговорила мать, – зайди на минутку в маленькую столовую. Я хочу сказать тебе кое-что наедине.

Мы вошли в маленькую столовую. Я был абсолютно спокоен. Когда я спросил у нее, где дядя Дэвид, голос мой звучал твердо, спокойно.

– Ах, Нед… – Ее лицо исказила скорбная гримаса. Жесткие уродливые морщины появились на ее лице, в глазах сверкнули слезы.

– Где он? – спросил я все еще абсолютно спокойным голосом. – Что с ним случилось?

– Нед, он… он…

Но она не могла произнести это слово.

– Он умер. – Я оглядел комнату, словно предполагал увидеть написанное на стене объяснение. Когда ничего такого не обнаружилось, я снова уставился на нее, но ее лицо не выражало ничего, кроме скорби.

– Да, – прошептала она. – Да, он умер.