Сьюзан Ховач - Башня у моря

– Я знаю, какой вы щедрый человек, сэр. – Я улыбнулся ему. – Но если я когда-нибудь решу работать во благо Ирландии в Вестминстере, то предпочту делать это скромно, за собственные деньги. Я понял, что ненавижу быть в долгах.

– Нед, это не повлечет за собой никаких долгов! Это будет благосклонное приятие доброй воли твоих соотечественников.

Я снова улыбнулся, но ничего не сказал.

Рассмеялся мой тесть.

– Бог ты мой, у тебя старая голова на молодых плечах! – восхитился он, а потом добавил странную фразу без объяснений: – Плохие новости про Макса Драммонда. Он мне нравился.

Я хотел сказать, что мне он тоже нравился, но слова не желали произноситься. Попытался даже вспомнить что-то хорошее, прежде чем впаду в хандру, но, к счастью, вскоре получил новое известие, которое меня отвлекло. Когда я лег спать тем вечером, Керри по секрету сообщила: она уверена – абсолютно уверена, – что беременна.

– Так скоро! – удивленно воскликнул я.

– Вероятно, это случилось перед нашим отъездом из Кашельмары.

– Рад, – сказал я, хотя где был зачат ребенок, не имело никакого значения. Но я почему-то чувствовал, что зачатие в Ирландии должно сделать его в большей степени ирландцем, чем американцем.

– Нужно немедленно написать тете Маделин! – радостно прощебетала Керри и принялась болтать о детских кроватках и платьицах.

Я переполошился, эгоистично спрашивая себя, насколько теперь изменится жизнь, но потом пресек эту мысль и попытался почувствовать такое же счастье, как Керри, и удивился, когда выяснилось, что сделать это нелегко. Я мог принять тот факт, что ребенок существует, но его существование почему-то оставалось для меня абсолютно ирреальным. Все повторял, что у меня появится сын и наследник, но, сказав это себе с полдюжины раз, осознал, что мне нечего добавить к этому. Я мог понять, почему Керри так взволнована: ведь ребенок растет в ее теле, но в моем он не рос, потому и таких эмоций у меня этот факт не вызывал. Меня такое безразличие сильно взволновало. Я чувствовал – так быть не должно, но стыдился признаться в этом кому-нибудь.

– Теперь нам, наверное, нельзя спать вместе. – Я пытался говорить мрачным голосом.

– Разве? – в ужасе спросила Керри. – Нет, такого не может быть. Кто тебе сказал?

Я не мог вспомнить. Роясь в воспоминаниях, я увидел мать, бледную, полулежащую в шезлонге, перед тем как удалиться в свою спальню, которую она не делила с отцом.

– Спрошу у мамы, – решила Керри. – Она должна знать.

Миссис Галахер была дамой осведомленной. Она объяснила Керри, что мужья не менее важны, чем дети, а то и более, потому что без них женщины не могут забеременеть, и Керри всегда должна это помнить. Потому меня нужно ублажать, во всем мне потакать, а если я «хочу», то мне нельзя отказывать, при условии, что я буду внимателен и осторожен. Миссис Галахер объяснила Керри, чтобы та не слушала никаких докторов, если те будут давать ей иные советы на сей счет, а еще добавила, что если мы оба не будем выходить за рамки, то никакой опасности выкидыша нет.

Меня это порадовало. И когда в феврале я сообщил дяде Томасу хорошую новость, то мне даже удалось сделать это довольным голосом. Дядя Томас продолжал исследования в медицинской школе, созданной при Гарварде, и снимал жилье в Кембридже, городке близ Бостона, в котором находится Гарвард. Прежде я никогда толком не представлял, чем занимается дядя Томас. Я знал, что он – врач, но не как доктор Кагилл или какой-либо другой доктор, с которыми я сталкивался в прошлом. У него не было приемной на Харли-стрит. Да и пациентов тоже. Работа его проходила в лабораториях при больнице Гая [18] Больница основана в 1721 году Томасом Гаем; сегодня остается одной из ведущих клиник Лондона. в Лондоне, и до своего решения отправиться в Америку он занимался обнаружением болезней в мертвых телах.

– Но я устал от патологоанатомии, – признался он мне в своей маленькой гостиной, выходящей на Чарльз-ривер, – а потому решил заняться клинической патологией, исследованием болезни и здоровья живых. Ты знаешь, в патологии есть несколько областей, и наши знания с каждым годом существенно возрастают. Занятно то, что, хотя людей уже много веков интересует изучение болезней, современная патология существует лишь три десятка лет. Меня всегда очаровывала война с болезнями. Дэвид этого никогда не мог понять, но я все время ему твержу: мои исследования похожи на детективные романы – обнаружение улик, выявление причин смерти, решение загадки. Но вскрытиями я уже наелся. Я приобрел в Лондоне известность как патологоанатом, а теперь я хочу покорять новые высоты. – Он объяснил, что мог бы заниматься клинической патологией и в Лондоне, но предпочел приехать в Америку. – Потому что я в конечном счете, как и ты, наполовину американец, и когда не так давно вдруг понял, что мне почти тридцать, а я толком ничего не знаю о стране моей матери, то решил, что мне предоставляется хорошая возможность заполнить этот пробел. Именно свадьба Дэвида и помогла мне принять окончательное решение. Я понял, что должен провести год в Америке, пока хожу в холостяках и свободен поступать так, как мне вздумается.