Владимир Короткевич - Седая легенда

И Деспот — первый ее поводырь.

Они совсем было подошли к ступенькам, когда палач вдруг сделал следом несколько шагов и встал на колени.

— Прости меня, прости, — шевелит толстыми губами.

И она попросила, чтобы стал он ей под руку. И положила ладонь на жесткую, как шерсть, гриву.

— Небо простит тебя, небо. Ты нас снова свел.

Вышел из дверей на балюстраду Друцкий князь. Стоит, смотрит на происходящее, усмехается. Толпа, увидев эту усмешку, ощетинилась. Такие уж мы люди: лучше голову секи, чем плюнь с усмешечкой. Будь палачом, только в душе изуверства не держи.

А те двое все еще спускались и спускались с крыльца.

Ах, долог, долог был этот путь! Не короче всей жизни, что еще оставалась.

И в спину тем, что спускались, Друцкий крикнул:

— Бери ее, Роман. Веди по дорогам неправды, по которым пошел сам. Рожай детей, наполовину холопов, наполовину изгоев.

А Роман в ответ улыбнулся. И это была такая улыбка, что Друцкий понял: не опозорил, не унизил он скованного, а поселил в нем твердость. И он не выдержал, ушел, грохнул дверями.

Ступенька. Ступенька. Еще ступеньки.

Спускаются белые, мехом отороченные кабтики [27].

Ударил где-то первый далекий колокол. Упал в тишину, будто камень в воду, звон. И сразу закружилось, закаркало воронье, словно хлопья сажи взлетали и оседали на стрехи. Она могла только слышать их крик. Но зато она чувствовала: упругий и тяжелый, мокрый ветер словно ладонью толкал в лицо. И она шла навстречу этому ветру.

Деспот подвел ее к телеге.

— Бери. Не тебе бы, врагу рода человеческого, такую девку.

— Ладно, — сказал Роман, — время нас с тобой рассудит. И много грехов тебе простится, Зенович, за то, что ты вел ее. Дай тебе бог на том свете желанной встречи, коли на этом не получилось.

— А за это тебе спасибо, — сказал Деспот и замолчал.

Снова упал черный удар колокола. А у Романа волосы стояли дыбом, и он тянулся к ней, а лицо плакало без слез такой скорбью, такой лаской, которую и отыскать тяжело на земле.

Колокол ударил. И она протянула к человеку на телеге руки, словно к невидимому солнечному лучу:

— Роман!..

Чья-то рука подхватила ее, помогла подняться. И там, наверху, ее с трепетной жадностью, нежно и осторожно схватили его обрубки, притянули к груди.

Он стоял опираясь спиной о столб, стоял с перекошенными бровями. Стоял припав большим ртом к ее волосам. И в огромных глазах было такое, чего лучше не видеть на этой богом проклятой, жестокой, грешной и святой земле.

А она припала пепельно-золотистой, взлохмаченной головкой к его груди, там, где билось сердце.

Бледное лицо, пушистые ресницы опущены. И улыбка — словно видит счастливый сон.

И лицо воителя плакало без слез.

Я удивился, какая она была тоненькая…

И все люди молчали.

…Тоненькая, тоненькая.

И рядом со мной какой-то шляхтич, покрытый шрамами, человек из тех, кто смеется на похоронах, грубо сказал:

— Куда ему ее. Под этой сволочью кони падают. Сам видел.

Я молчал все последние дни, потому что знал: раскрой я рот — и начну кричать, и этот крик никогда не кончится… Но больше я уже не мог молчать.

Я обернулся к нему и прошипел горлом:

— Уважай цепи, сволочь. Замолчи, иначе…

— Иначе? — нахально спросил он.

— Иначе плохо будет. Ты что, не видишь, что рядом тоже дворянин? Я тебе заткну глотку.

Он замолчал. И это было хорошо. Иначе окончилось бы убийством.

Медленный удар колокола заглушил хлюпанье бича.

Клячи, поднатужившись, сделали первые шаги. Поплыл над головами столб с двумя людьми. Ракутович поднял голову, и вдруг в его глазах вспыхнула какая-то тяжелая искра.

Я понял: это была искра гнева. На кого? Он ведь не гневался даже на палача.

Я посмотрел туда, куда глядел он. Над галереей, в окне на углу замка, я увидел измятое, страшное лицо человека, уцепившегося пальцами в узорную решетку окна. В узких глазах его даже дурак заметил бы ум, искру божью, живость. Но я заметил в них еще что-то. Это была зависть, страшная человеческая зависть к тому, кто ехал на позорной, похожей на гроб телеге.

Это был Сапега.

И вдруг по всему замковому двору, по всем переходам раскатился дикий, страшный по силе голос, которого пугались в битвах враги.

— Лев! Лев! — ревел голос.

И у того, кто ревел, грива волос, развеваемая ветром, падала на лоб. А на растерзанной голой груди лежала прекрасная слепая голова.

— Лев, ты стал лисицей! Если будешь волком — умрешь как собака.

Метнулось лицо в окне. Ему осталось только метаться и завидовать.