Александр Борщаговский: Где поселится кузнец

Вы видели Драма на похоронах. Он умеет носить свое единственное платье, умеет беречь его, но он такой же бедняк, как и мы. Вот как это случилось: запомните и это, — быть может, через его поступок Вы лучше поймете и нас. В 75 лет Турчин потребовал пенсии; он писал, что рассчитывал отправиться к праотцам прежде, чем ему откажут силы, но судьба сыграла с ним злую шутку, а отец с матерью, не зная бережливой экономности республики, снабдили его слишком крепким сердцем. Просьбу Турчина отклонили. Только два года спустя, благодаря настояниям двух сенаторов, конгресс принял частное постановление о выплате Турчину пенсии в 50 долларов. Это было при Вас, Вы знаете, что конгресс имел у генерала не больше успеха, чем Ковальская или Мацей Дудзик. Но когда конгресс отвернулся от Турчина, Тадеуш Драм бросил им в лицо и свою пенсию, написав, что отказывается брать ее от тех, кто оттолкнул 75-летнего героя войны. Ум практический, обыденный осудит и его, посоветует лучше поделить свою пенсию на двоих, сохранить не роскошь, а хлеб, — но не таким ли мужеством держится мир!

Быть может, и Вы подумаете: как нескладно прошла их жизнь. Тогда и Вы не поняли нашего существования, и Турчин ошибся в Вас. Мы сами сложили свою жизнь, и не только в молодости, когда это под силу многим, но и взяв в руки палку для облегчения ходьбы.

Теперь, по смерти Турчина, отказано в пенсии и мне. Уже признанамоя война, никто не корит меня за лекарскую помощь раненым. Отчего же не дать такой славной героинечто-то на пропитание? А вот отчего: слушайте, человек нового столетия, голос прошлого века. Мне нельзя дать денег, это оскорбит нравственность республики: ведь г-жа Турчина перед богом не жена генерала, мою просьбу отвергли, не признав нашего брака в России. Вот как славно вышло! Оказывается, мы живы, жива и та наша далекая русская дерзость, мирской гражданский брак без повенчания. Я и сейчас, в мыслях, готова упасть перед несчастным отцом, обнять его колени, сказать, что и сама страдала, разрывая ему сердце, но пусть простит меня из могилы, жертва была не напрасная, если она привела в ярость и православного флигель-адъютанта князя Львова, и ксендза пана Теодора, и тартюфов нашей республики. Как хорошо сознание, что ты для них не мертв, а все еще противник, пусть и издыхающий, — ведь они больше боятся мертвого льва, чем живой собаки.

Вот и окончен сюжет, не жизнь, а то, что подвластно словам. Я не сказала об одном: когда Турчину отказали в пенсии, я решилась снять с него хотя бы заботу обо мне. Из немногого, что составляло нашу жизнь, остались только любовь и книга, которую довершал Турчин. Я имею в виду не описание битвы за Миссионер-ридж, — эта книга была готова, слогом и страстью она превосходила «Чикамогу», была вполовину меньше, ей недоставало только карт и указателя имен. Турчин отодвинул на время «Миссионер-ридж» и отдался большому труду, полному очерку войны за свободу. Я решила, что наш союз, выдержав полвека, перенесет и разлуку, и уехала налегке, будто бы в гости к Элизабет Говард, но гаванью моей стала богадельня, — пусть Вас не устрашит это слово! — богадельня, тайком устроенная мне госпожой Кларой Бартон, дамой-благотворительницей, звезда которой взошла еще во время войны, в управлении больницами. Я понимала, что Турчин напишет г-же Говард и, не получив ответа, бросится на поиски, и я писала ему всякий день, устраивала так, что письма мои приходили из разных городов. Я уверяла, что попала в немыслимый светский водоворот, что меня наперебой зовут к себе старые подруги по Филадельфии, по фельдшерской школе, и добрые знакомые Виктории Вудхол, и свояченица Люси Стоун, и даже издательница «Революшн» госпожа Стэнтон. Мои частые переездыосвобождали Турчина от писем ко мне; в своих же я радовалась, что он всякую минуту может отдать работе, не растрачиваясь даже и на короткие строки письма. И все это время я жила в устроенной казарме, выслушивая наставления сотрудницы мисс Адамс, что богатым так же нужны бедные, как бедным — богатые, что она соединит нас в одну семью, как соединил людей господь, — а в благодарность за ее деяния мэрия приставила к заведению специального полисмена, стража порядка и закона.

Много сгорело в огне, разведенном Турчиным весною этого года, сгорели и мои письма, числом около ста, по письму в каждый из тех дней, что я провела в благопристойной тюрьме, основанной по методе мисс Адамс, пока туда не ворвался Турчин и не увел меня за руку, как девчонку. Я сожалею, что этих писем нет, а между тем что они? Каждое из них — страничка воображаемой жизни, наброски щедрых домов, новый ландшафт, доброта и остроумие моих воображаемых хозяек и страничка моих признаний, любви, благодарности человеку, подарившему мне свою жизнь. Я писала всякий день, и протянись мое добровольное изгнание на годы, мне и тогда не прискучило бы писать ему. Быть может, Вы и тут усмехнетесь или поморщитесь, сопоставив такое признание с образом стариков; Ваша воля, я предварила Вас, что отношения мои с бумагой — коротки, я ей не лгу. Если же Вы усмехнетесь на весь минувший век, находя его сентиментальным, — я отвечу, что благословляю этот век, как век разведчиков свободы и великой веры. И повторю то, что однажды написала Герцену в Лондон: свобода на деле — великое счастье!