Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

Сколько раз потом старик с одутловатым лицом чуть покачивался перед людьми в салуне или в тех же пивных залах немцев; сколько раз его встречала равнодушная толпа и требовала своеймузыки, — и он уступал, хитрил, уступал для вида, чтоб ухо человека не все закрылось перед его скрипкой. Играл что-нибудь увеселительное или сентиментальное, и вот уже тонкая струна, ничтожный волос, держит их арканом, и он принимается за свое, и смеется над ними, принуждает слушать то, чего они, по обыкновению, не слушают.

Но в тот вечер, 4 июля, его окружали друзья. Когда он опустил смычок и поднял лицо от скрипки, раздались овации. Немец-трактирщик пробрался к нему, бросил два доллара на стол и сказал: «Ребята шутят, зовут вас генералом, а вы — музыкант…» — «Это не шутка: я бригадный генерал»; — «Жаль! — Немец потянулся за серебряными монетами. — Я хотел пригласить вас играть у меня». Турчин опередил его и взял монеты. «Это достойная для меня плата, — сказал он. — Сегодня я играл в одном доме небольшую пиесу, всего две минуты, и мне за них отвалили пять долларов. Я подарил их лакею, а эти возьму».

Теперь Вы знаете, как скрипка стала кормить Турчина. Не день и не месяц, а десять лет, пока пальцев хватало и на смычок, и на перо. Когда же пришлось выбирать, он выбрал нужду и перо.

Вышла «Чикамога». Из типографии приносят книгу, и кажется, что держишь в руках снаряд, который облетит — и не раз — вокруг земли, заставит толпы поднять головы от грязи, шевельнет всякий колокол на колокольне, отзовется едва ли не в каждом доме. Но это — судьба немногих книг, и счастлив не только создатель ее — он почти бог, — но и тот, кто прочтет.

Свершилось — вышла «Чикамога»! Фергус написал в предисловии, что ее автор, генерал Турчин, принадлежит к числу наиболее широко образованных военных в нашей стране, что книга, в которой он описывает одно из самых достопамятных и важных сражений нашей последней войны, должна обратить на себя внимание всех просвещенных людей . Увы, просвещенные люди шли своей дорогой, а автор «Чикамоги» кормился музыкой. Его звали в лучшие залы Бостона и Филадельфии, не говоря о Чикаго, — он отказывался, и скоро импресарио оставил оригинала в покое, зачислив его по разряду трактирных музыкантов. Он не страшился концертных огней; фраков, вечерних туалетов, поутру доставленных из Парижа, не боялся сфальшивить, играя и виртуозную пиесу. Причина была другая: мы навсегда выбрали свою публику. Все то в республике, что внешностью и сутью тянулось к монархической Европе, к дворянству, пусть и плебейскому, чековомудворянству, мы навсегда выбросили из своего обихода.

Я пишу — мы, имея на то право. Мы были одна жизнь, и ездили вместе, и там, где находили хотя бы и разбитое трактирными руками фортепьяно, я садилась за клавиши и вторила импровизациям Турчина. Если вас покоробит такой дуэт: генерал со скрипкой и княжна Львова у немытых клавиш, пеняйте на себя — жизнь научила нас смеяться в лицо нуворишу, и не бояться никакого труда. Из поездок мы привозили немного денег и тратили с осмотрительностью, чтобы интерес живота не отвлек нас от работы. В лучшие дни я подавала на стол хлеб и масло, бекон, бобы и кофе; но мы без сожаления переходили от хорошего хлеба к хлебу с отрубями, от сахара — к дешевой патоке, от кофе или чая — к кипятку. Выгнать нас из радомского гнезда на заработки мог только полный голод. И тогда мы шли к вокзалу, в лучшем платье, неся скрипку и легкий саквояж, шли через поселок, рука об руку, и радомцы верили, что мы отправляемся к кому-то в гости, прискучив деревенской жизнью. Наружно все держалось благополучно. Я, как и прежде, получала газету «Революшн», теперь бесплатно; добрая госпожа Стэнтон, издательница газеты, не мне одной посылала ее от своих щедрот. Мы удалялись из Радома веселые, будто в заговоре, легкие от скрытого голода, а возвращались с покупками, случалось, что Турчин мог и угостить встречного сигаретой виргинского табака. Даже и Тадеуш Драм не знал, когда у нас кончалось мясо, когда мы переходили на хлеб с бобами, а потом и на один хлеб с горячей радомской водицей.

Вы спросите, отчего же радомцы не приходили к нам на помощь? Они задолжали Турчину и помнили об этом; бедняк держит в голове даже и малые долги. Я их не виню: дорогу им преградил сам Турчин. Шли годы, и ложь ксендза о генерале, живущем подаяниями благотворительности, не умерла, она повторяется и теперь. Я не успела похоронить Турчина, как прочла и о себе в «Чикаго рекорд», что живу фактически только на благотворительныесредства. Вскоре после отъезда из Радома пана Теодора Турчин прочел те же слова о себе, и не в «Католической газете», а в серьезной, в «Сент-Луис диспатч». Вы узнали Турчина и можете себе представить, как он встретил своих должников, явившихся к нам с долларами. Ничто не помогало, ни мольбы Христины Ковальской, ни ругань Дудзика, ни уговоры Михальского. Кто-то прислал 15 долларов по почте, Турчин отказался получить, назвав их ловушкой, нечистыми деньгами. Судите нас житейским, скорым судом; он не разбудит сердце запоздалым сожалением; мы сами выбрали свою жизнь, пусть и другие, совестливые люди, постараются нас понять. Исключений не было ни для богатой Элизабет Говард, ни для щедрого Джонстона, ни для Фергусов, ни для Тадеуша Драма; и вот что я Вам скажу, а Вы постарайтесь сдержать улыбку, — деньги, сословия разделяли этих хороших людей, а мы, когда им случалось бывать с нами, уравнивали и делали возможным их братство. Разве это не лучше хорошего ломтя бекона или праздничной индейки!