Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

Турчин писал в военный департамент и Улиссу Гранту и добился доступа в архив. При Скотте он входил сюда, как в свой дом, теперь брел по коридорам и комнатам, как по чужой крепости, по траншее, где еще засел невыбитый противник. Испрошенные папки странным образом исчезали, их не находили на месте, — оказывается, кто-то попросил эти бумаги прежде Турчина или в деле замечена порча нумерованного листа, и оно отправлено в переписку, на подклейку и ремонт. Турчину отвечали, что такие-то и такие-то дела отосланы в военный департамент.

Можно было подумать, что архивные папки фургонами доставляются начальству, а ведь порядок требовал, чтобы даже и военный министр сам являлся в архив.

И Турчин решился посетить важную персону. Я не пишу, кто этот человек; республика обязана ему, он и не весь плох. Это не Джемс Гарфилд, но человек, который тоже знал, каков Турчин на войне.

Турчин явился к нему 4 июля, в праздник независимости Америки, в темной альпаковой тройке, со скрипкой под рукой, — хозяин оказался дома и сразу же вышел в гостиную. Америка хорошо знала это лицо в обрамлении жесткого волоса, напоминающего колючее остье морского зверя, его губы, сложенные на всех портретах властно и непримиримо, сердитый и без жалости взгляд из-под бровей. Когда Турчин заговорил, не сняв надвинутой шляпы, генерал узнал его, но вида не подал: «Мне доложили, что пришел музыкант-итальянец, а вы американец?» — «У меня итальянская скрипка, а во всяком деле инструмент важнее человека…» Он открыл футляр, показал темное дерево скрипки Гаспаро да Сал о . «Я стар, а эта скрипка старше меня на целых двести лет», — «Вы хотите продать ее?» Турчин обнажил седеющую голову. «За целую жизнь я не продал ничего, а когда покупал, то непременно в убыток». — «А я, признаться, и не купил бы ее, и в подарок не взял бы». Турчин давал ему, на выбор, возможность узнать своего офицера или играть спектакль, он и выбрал второе. «Но вы хотели итальянца-музыканта и вышли к нему». — «Это долг гостеприимства, тем более в такой день, как сегодня, — ответил генерал. — Вообще-то я охотнее обошелся бы без иностранцев; в армии это знали». — «Говорят, вы, как никто другой, обязаны черным!» — возразил Турчин. «Это сильно преувеличено, их еще на плантациях научили исправно делать дело, только и всего». — «Теперь, кажется, наша армия снова чистая?» — спросил Турчин. «Да, мы ни в ком особенно не нуждаемся…» Уже и генерал вошел в злую игру. «В мирное время, — сказал Турчин, — можно оставить в армии одни барабаны, кивера и адъютантов, но, не дай бог, война, и куда там следить за кровью», — «Если вы не продаете скрипку, — сухо сказал генерал, — тогда с чем же вы пришли?» — «Я мог бы обучать музыке ваших детей». Генерал рассмеялся: «Они выросли». — «Я обучил бы внуков: всякому времени нужна честная музыка!» — «Сдается мне, что скрипка не американский инструмент», — с раздражением сказал генерал. «Верно, уступим ее итальянцам; французам — гильотину, себе возьмем барабан и чековую книжку. А вы послушайте, как скрипка говорит голосом нашей республики!»

Борода уже прижала скрипку, полная рука согнулась в кисти, смычок скользнул по струнам и без приготовления извлек из скрипки музыку черных. Играя без нот, Турчин опускал веки, ничего не видел и не слышал ничего, кроме музыки. На этот раз он очнулся оттого, что кто-то задержал его локоть. Турчин открыл глаза, — седой, краснолицый старик протягивал ему шляпу с пятидолларовой банкнотой на донышке, генерала в гостиной не было. «Вот, извольте, — завистливо сказал старик и театрально шепнул: — Мой бог! Иван Васильевич! Что это вы?..» Старые глаза слезились, дряблые веки быстро краснели; Сабуров говорил шепотом и по-французски, опасливо прикусывал губу, когда вырывалось русское слово. Дряхлость подступила к нему; когда Турчин вытряхнул банкноту на ковер и Сабуров нагнулся за ней, его рука дрожала. «Узнаю русскую душу и радуюсь, как брату… Я этой тюрьмой сыт по горло, а что поделаешь, — говорил он быстро, идя за Турчиным, успевая закрывать двери. — Бегут из крепостей, из железных решеток, я и сам в душе Монте-Кристо, а как убежать от сытости, от атласного плена…» — «Я отвык от французского, Сабуров!» — громко сказал Турчин. «Вы меня без куска хлеба оставите! Я здесь француз, другой я им не нужен; француз и даже не Сабуров». Бессмертная натура, ящерица, меняющая окраску, он уже и сам верил, что — француз, натуральный француз. «Вы что же у него — дворецкий? Лакей?» — «Вы-то зачем топчете?! Я человек образованный, я Сорбонну прошел и иные другие курсы… — Солгав о Сорбонне, он и этому верил. — Я — гувернер! Гувернер-с!» Они приближались к воротам усадьбы. Сабуров смелел, говорил развязнее: «Я здесь не слуга-с, я член семьи; вспомните, как прежде бывало в России, гувернер-француз! Теперь эти хамы нашу моду приняли, — пусть и получают француза!» — Он рассмеялся. «Отчего же вы генерала себе не попросили? — спросил Турчин. — Этот человек как турецкий паша, он все может, а вы так много сделали для нашей армии…» Сабуров заслонил кованую, с железной листвою, калитку. «Кто старое помянет, тому глаз вон! Я увидел вас и обмер: спрятался за портьерой, а вы, душенька моя, на скрипочке. Возьмите деньги!» — «Это лакейские деньги, они к лакею в карман и попали!» — «Истинно так, — заулыбался Сабуров. — Гувернер-с — тот же лакей. — Он все еще придерживал калитку рукой. — Зачем генерала не попросил, спрашиваете? В войну генералом страшно, убьют, а за что? Случись мне умереть на Кавказе, извольте, все понимаю, за царя и отечество, а здесь? У них и на знамени-то по-латыни писано: „Е Pluribus Unum“ — из многих одно, — у древних взяли, своих слов не придумали: республика торгашей!» — «Думаете угодить мне руганью, Сабуров? Это моя республика, и считайте, что я дал вам пощечину! В натуре не могу, чтобы не испортить вас к уроку французского». — «От родной руки, господи, я и пощечину снесу!» — «Как же вы не боитесь, что вас увидят в окно; стоите, болтаете со мной?» — «Генерал знает, что я долго жил в Италии, — стоял под пулями рядом с Гарибальди…» — «Это ложь! — закричал Турчин. — Вы имени Гарибальди не смеете произносить!» — «Ложь! Ложь! — быстро согласился Сабуров. — А что не ложь? У меня зуб шатается, — сказал он плаксиво, не сразу попадая прыгающим пальцем в рот. — Какой ни торкни — шатается, но один — особенно. Хорошо ли при таких зубах генерала просить? Генералу форма нужна, генерал уж если сведет челюсти, так извольте, грецкий орех пополам…» — Турчин отстранил старика и толкнул калитку. «Одно слово! — взмолился Сабуров. — Мне бы в Россию… Дадут мне место? Оценят ли дома? Хоть развалиной, а вернуться… Ах, господи, ведь и в развалинах своя красота, и они украшают землю…» Турчин остановился. «Хотите правды? Тогда слушайте: вы не развалина, вы — труп. Труп прокаженного из тех, что сваливают в ямы, на поленья, льют смолу и жгут, жгут, жгут!» — «А вы кто такой, любезный, — сорвался и Сабуров и визжал вдогонку, рискуя местом: — Фальшивомонетчик! Головорез! И ты подохнешь, уж ты-то не нужен ни тут, ни там!..»