Стефан Дичев - Путь к Софии

Как раз тогда вспыхнул сеновал кавалерийской казармы. А на следующую ночь сгорела Синяя мечеть в квартале Карагез, где хранились тысячи мешков с рисом и ящиков с сухарями для армии. Один из сторожей был убит. Другой, он был из местных жителей, безуспешно пытался поймать поджигателя. От него Сен-Клер узнал, что это был Андреа Будинов. В тот же день Сен-Клер получил шифрованное донесение своего агента в русском лагере — Гавелога. Среди множества новостей политического характера — кое-какие из них уже явно устарели — Гавелог высказал предположение, что Гурко в скором времени приступит к штурму Арабаконака. В конце он упоминал о каком-то перебежчике, доставившем русским исключительно важные сведения, но что это были за сведения и кто был этот перебежчик, Гавелог не знал, так как, писал он, «ему еще не выдался случай встретиться с ним».

Сен-Клер положил письмо не в служебный сейф, а в портфель. В самом деле, странно, подумал он с ледяной злобой и в то же время с каким-то удивлением, которое заставило его даже замереть на секунду. Как же это так получилось, что он сам пустил волка в овчарню. Нет, младший Будинов заплатит ему за всех! Они его еще не знают! Никто его не знает...

В доме Задгорских установились мучительные отношения. Неда молчала, сказывалась больной, чтобы не встречаться с женихом. Она и на самом деле была совсем больна, измученная тревогой за Андреа. Ее брат — в темноте Андреа не попал в него — не переставал грозиться. Отец был явно растерян, хотя и старался не подавать виду. Он был груб, кричал, хлопал дверьми и вообще был таким, каким Неда его никогда не знала, но в душе он испытывал стыд. И стыд этот проистекал не столько от «срама», виновницей которого была Неда, сколько от «пагубного недомыслия» Филиппа.

Как бы Радой ни старался повертывать то так, то эдак последние события, как бы ни пытался их объяснить, он не мог забыть, когда начались аресты в городе и что им предшествовало. Он никогда не упоминал об этом, — сказать — означало бы признать, а он не хотел признаваться в этом даже самому себе. И он держался так, словно бы ничего не произошло. Когда речь заходила об арестах, Радой ругал турок за бесчинства так, как раньше никогда не позволял себе этого. Он ругал их не только при домашних, но и при родственниках, в чаршии. Он на самом деле жалел арестованных, говорил, что раз такое началось, то, может, и его самого в одну из ночей упрячут в Черную мечеть. Но и этими словами он опять-таки хотел заглушить чувство стыда — ведь его сын продолжал якшаться с англичанином, и Радой отлично знал, что никакая опасность не грозит ни ему, ни его семье.

На следующий день после поджога мечети в Карагезе Филипп — он с утра уже успел забежать в кофейню хаджи Данчо и узнать последние новости — вернулся домой торжествующий и злорадный.

— Куда ты запропастился! — накинулся на него отец. — Не дождусь тебя никак, отлучиться нельзя!

Они уговорились, что в доме должен обязательно оставаться кто-нибудь из них сторожить Неду. Консул каждый день либо приезжал сам, либо присылал кого-нибудь осведомиться о здоровье невесты, и они боялись оставлять Неду с ним одну.

— Где она? — спросил Филипп.

Как раз в эту минуту Неда, выйдя из своей комнаты, быстро прошла мимо них в залу. Она очень осунулась, похудела, стала как-то выше. Прекрасные пастельные краски на ее лице поблекли, и если кто-либо, подобно ее жениху, не знал действительных причин этого, он и в самом деле мог счесть ее больной.

— Постойте, постойте! Вы услышите очень важную для вас новость, сударыня! — насмешливо крикнул ей Филипп.

Неда не обернулась. Она вошла в залу и, остановившись у фисгармонии, принялась машинально листать ноты.

— Прошлой ночью был пожар. Выяснилось, что это дело рук твоего красавца! А сегодня утром, знаешь, отчего били в барабан? Объявили награду за его голову!

— Но ты ведь уже получил награду! — обернувшись, бросила ему Неда.

Он весь задрожал от ярости. Она не имела доказательств, она же не видела, когда он вышел среди ночи.

— Дрянь! Ты меня ничем не можешь уколоть...

— Не могу, — согласилась она.

— Хватит, — процедил сквозь зубы отец. — Заварили кашу...

Она только сжала губы.

Боже мой, значит, он в Софии! Он находится в смертельной опасности... Объявлена награда тому, кто его предаст. Его убьют! Ведь награда теперь каждого может соблазнить... Ему надо бежать, как можно скорее! Как можно скорее и как можно дальше... Но пока она лихорадочно повторяла про себя, что Андреа надо бежать подальше от Софии, она в то же время думала, что он тут, где-то совсем близко, что он остался в городе только потому, что не может, не хочет быть вдали от нее. Пускай меня бьют, пускай, пускай! И с каким-то самоотречением, даже с наслаждением хотелось ей самой страдать и мучиться, потому что, казалось ей, только это сделает ее достойной любви. Но не любви вообще, не той, которая бывает в книгах, а его любви .