Владимир Короткевич - Оружие

Все равно. Потому что они любят чистоту, они трудятся, потому что они гонимы, потому что слава тем, кто гоним, потому что они верят, пусть и в темное, — лишь бы только не в святость царей и их быдла.

…И полоненная бирюза Крутицкого теремка.

Чивьин встретил приезд Алеся спокойно.

— Значит, три дня тебя не будет?

— Да.

— Ну что ж, я доволен. И твоими… комиссионными, и тобой. И тем, что знаешь нас, понимаешь… Значит, скоро и домой?

— Скоро.

— Я знаю. Так прощай.

— Денис Аввакумыч! — воскликнул Алесь. — Да как вы могли подумать, что я исчезну?

— Дело может принудить.

— А я все же заеду. А чтоб поверили, оставлю у вас Лебедя и щенка.

— Ну, гляди, — повеселел старик.

…Участием новосельцев в деле был недоволен лишь Кирдун. Ворчал:

— Связался с отребьем, с подонками… Кня-язь…

— Перестаны» Самому тошно.

— Тогда зачем?

— Освободить Андрея — вот зачем. Он из-за меня, если подумать, сел. А ты согласишься вчетвером нападать на этап? На полувзвод караульных?

— Семеро тоже не сахар…

— Так вот и молчи.

Алесь и сам знал: риск огромный. Действовать надобно решительно, не колеблясь ни минуты, и даже при этом условии шансов остаться в живых почти не было. Они четверо шли на это сознательно: Алесь и Кондрат — как кровные, Мстислав — из-за дружбы, Кирдун — потому что на это шел Алесь. И он не жалел троих новых. Сами сели за стол с Хлюстом, сами напали на бричку, сами должны были погибнуть от ножа, если б не он, Алесь.

Пусть платят.

…И вот он сидел и сквозь опущенные ресницы видел, как блестит на солнце уложенный булыжником отрезок дороги, как, если перевести взгляд направо, брусчатка кончается и начинается грязь, месить которую до самого Нижнего, увалы и дорога, то ныряющая в ложбины, то (далеко-далеко) взбегающая на гряды пригорков.

А если посмотреть налево — увидишь голый, но уже слегка позеленевший массив Измайловского зверинца и дорогу.

И на дороге — ни души.

А вон там ободранное, ржавое золото куполов Всесвятского монастыря. А на дороге — ни души…

«Что могло случиться с этапом? Почему не ползет?»

Алесь был на отправке прошлого этапа.

…Желтый, обшарпанный дом у заставы. Возле него жмутся провожающие. Большинство из них отстает от этапа здесь — примиряются. А часть — вон там, возле «слезного» Лесного острова, за три версты отсюда. Какой смысл идти дальше? Не дозволяют, да и не нужно, все равно не поможешь.

И почему только там не засыхают березы?.. Столько слез… Разлука навсегда.

…И вот выводят из желтого этапного дома людей. Висят над головами рыдания, бабы ломают руки, мужчины глядят в землю.

Построили. Повели. Впереди те, у кого кандалы и на руках, и на ногах. Затем — те, у кого только ручные. За ними — те, что вовсе без кандалов.

А потом телеги с больными, детьми, бабами.

Боже мой, боже! Как будто вся империя снимается с места и тащится на край света…

Скрипят колеса. Едут. Как табор. Как татарские арбы. Как печенежские башни… [28]Звенят цепи, ружья стражи.

В грязь и пыль. В зной и снег. Все. Все. Каждый понедельник и вторник.

И пойдут. Пойдут. А мимо них будут пролетать тройки с серебряными колокольцами. Будут стоять богатейшие постоялые дворы, ибо это не только дорога слез, но и дорога «к Макарию», на ярмарку. И одни будут везти товары, а другие всю дорогу жить милостыней, а потому перед каждым селом затягивать «песню милосердия», в такт ей бряцая кандалами:

Милосердные наши батюшки, Не забудьте нас, невольников, Заключенных, Христа ради!

Пропитайте-ка, наши батюшки, Пропитайте нас, бедных заключенных!

Сожалейтеся, наши батюшки, Сожалейтеся, наши матушки, Заключенных, Христа ради!

Мы сидим во неволюшке, Во неволюшке — в тюрьмах каменных За решетками железными, За дверями за дубовыми, За замками за висячими, Распростились мы с отцом, с матерью, Со всем родом своим, племенем.

И так изо дня в день.

Куда ведешь, дорога? На торжище? В рудник?

Доколе!!!

Кондрат тронул Алеся за плечо и, когда тот обернулся, испугался выражения его лица.

— Братка, ты что?

— Чего тебе?

Кондрат молча указал рукой, и тогда Алесь понял, что «Милосердная» ему не только почудилась.

По дороге медленно ползло серо-желтое пятно. Серое от пыли и халатов. Желтое от лиц, рук, от бубновых тузов тех, что ехали на телегах, сидя спиной к лошадям.

Алесь обвел глазами своих. Крайний слева, у подпиленной березы, неподвижно стоял Халимон Кирдун. Держал в руках топор, примеривался к клину, загнанному в распил. Ближе, по правую руку от Алеся, лежал со штуцером в руках Мстислав. Повернул к Алесю лицо, засветились солнечные глаза, подмигнул — Алесь улыбнулся, ибо это могла быть последняя улыбка и тому, кто уцелеет, было б больно.