Леонид Сотник - Экзамен

— Мы напялили на себя маску гордого одиночества и сидим здесь, в четырёх стенах, а люди сражаются и умирают.

А потом раздался взрыв.

Вспышки я не видел. Ещё во сне меня ударило по голове чем-то тяжелым, и я, не успев толком проснуться, погрузился в кромешную мглу. Немного позже, придя в себя, почувствовал запах пороха и услышал чей-то стон. Потом вспыхнул свет, комната наполнилась вооружёнными людьми — это прибежали красноармейцы охраны. Кто-то тормошил меня за плечи и заглядывал в лицо. Но я снова потерял сознание. А когда очнулся, то увидел, что на нашем большом обеденном столе лежит папа, накрытый до пояса белой простынёй, и тогда я понял, что случилось непоправимое.

Пришёл Колька Портюшин и увёл меня из дома. Я наконец заплакал, а он утешал меня, как мог, а потом тоже заплакал и говорил, что папа мой был очень хорошим человеком и, если бы ещё немножко, стал таким же командиром, как Джангильдин или Макарыч. Колька предложил мне перейти к ним на житье и заверил, что с отцом и матерью он всё уже уладил и мне будет у них хорошо. Я сказал, что подумаю, но думать не стал. После смерти папы мне вдруг захотелось бежать из города куда глаза глядят. Здесь каждый дом и каждый камень напоминали о нём, и сердце сжималось такой болью, что трудно было дышать.

Папу хоронили красноармейцы. Пришли, конечно, кое — кто из его бывших сослуживцев, но их было так мало, что в зелёном лесу красноармейских гимнастёрок серые пятна учительских тужурок были почти не заметны.

Джангильдин сказал короткую речь над могилой. О чём? О гидре контрреволюции, которая не дремлет, о том, что врагов ждёт суровая кара…

Я плохо слушал и плохо помню все слова.

Грохнул залп салюта, и все начали расходиться. Только я не знал, куда мне идти. Стоял над могилой и плакал.

Но тут подошёл Макарыч и сказал:

— Пошли, Миша, слезами горю не поможешь.

И мы пошли с ним через весь город пешком, хотя Джангильдин хотел усадить нас в пролётку и отвезти домой.

Макарыч не успокаивал меня и не причитал надо мной. Это потом уже соседки затянули деревенское: «Ох ты, сиротинушка горючая… Да как же тебе без отца и матушки на этом свете жить…»

А Макарыч сказал просто:

— Мы тебя, Миша, не оставим.

Но что же произошло в ту ночь? Я понял: человек, метнувший бомбу в окно, предназначал её для Джангильдина.

Кому-то очень мешал этот красный комиссар Джангильдин.

На следующий день после похорон я узнал, что отряд готовится выступать из города. Куда он идёт, зачем — обо всём этом я лишь смутно догадывался и, честно говоря, не очень-то интересовался передвижением воинских подразделений красных. На душе было столь горестно и тоскливо, что ни о чём, кроме постигшего меня несчастья, в те поры я не мог да и не пытался думать.

Вечером на лошадях приехали Джангильдин и Макарыч. Джангильдин был хмур, а Макарыч смущён чем-то. Он всё отворачивал глаза, а однажды даже попытался погладить меня по голове, как маленького. Чай пили почти молча, если не считать шумных вздохов Макарыча, а уж как кончили пить чай и я, убрал тарелки, тут Джангильдин решил, видно, что приспело время для разговора.

— Мы вот думали про тебя, — сказал он, глядя куда-то в угол. — Спорили. А тебя покамест ни о чём не спрашивали… Жить-то как собираешься?

— Не знаю, — ответил я. Да как я мог ответить иначе, если в самом деле не знал, как мне теперь жить и что мне делать. — Как-нибудь перебьюсь. Может, уроки давать стану…

— А, кому нужны сейчас твои уроки? — махнул в досаде рукой Макарыч. — Какие уроки, малый? Ведь гражданская война кругом. Сейчас не с азбукой — с шашкой учатся.

Я ничего не возразил, потому что прав был Макарыч, и про уроки я просто так сказал, чтобы что-то сказать.

— Мы вот подумали с ребятами, — вёл дальше Джангильдин, да так тонко вёл, словно по тонкому ледку шёл, — и порешили: назначить тебе революционную пенсию, поскольку ты пострадавший от контры.

— А что мне в этой пенсии? — сказал я. — Мне скоро шестнадцать… Разве можно в пятнадцать лет выходить на пенсию? Что-то я про такое не слыхал.

— Вот видишь, — помрачнел ещё больше Джангильдин. — Вы с Макарычем подрядились в одну дудку дуть.

— А Макарыч что, против?

— Вестимо, против, — отозвался Макарыч. — Нашёл командир пенсионера…

— А может, в приют пойдёшь, а, Миша? — без всякого энтузиазма предложил Джангильдин. — Тут, говорят, приюты есть хорошие. Дом большой у вашего миллионщика Сапожникова Советская власть забрала. С колоннами. Рыбу там дают свежую, картошку…