Н. Денисов: Арктический экзамен

Передние розвальни, которыми правил сам Чемакин, устало проскрипев полозьями, остановились у покосившегося заплота. В их поклажу меланхолично ткнулся Егренька, послушный и тихий мерин. За ним остановился и весь обоз.

С саней поспрыгивали, отряхивая с себя сенную труху. Затопали броднями о накатанную дорогу, разминая затекшие ноги.

Спит деревенька. Ни огонька, ни дымка. Лишь в морозном проеме неба покачивается луна, ярко освещая снежные козырьки крыш.

— Хозяин! Эй! Хозяин! — черенком кнута застучал в ворота Чемакин. — Никифор Степанович! Эгей! Отворяй, встречай гостей!

Ни со двора, где виднеется приземистая завозня и тощая поленница дров, ни из дома никто не ответил. Поодаль очумело залилась собачонка, но, побрехав в счет собачьей службы, смолкла. Чемакин пошарил щеколду рукой. Не нашел. Нажал на заиндевелые ворота плечом. Со двора они заперты надежно. Бригадир чуть не выругался на парней, что затеяли уже чехарду, но передумал. Дверь дома распахнулась на мороз, и на присевшее крыльцо вышагнул высокий старик.

— Счас отворю, счас… Как с лесу пали. Коней бы чем накрыли, потные, верно…

Старик отбросил в сумет кол, что подпирал ворота. Те с сухим треском откинулись внутрь двора. Чемакин помог отворить их пошире, без натуги прочертив в снегу глубокую борозду.

— Надо бы через огород заезжать. Я и прясло разгородил, прямо от поскотинки, от леска… Коней не поите, пусть остынут. — Старик был без шапки, и луна высвечивала его взлохмаченные после сна волосы, сухощавое бритое лицо.

После неторопливого ворчания, в котором угадывалась скрытая радость, старик затих. Пока приезжие распрягали лошадей и таскали в дом свои пожитки, Никифор стоял в сторонке, наблюдая за хлопотливой беготней.

— Застудишься, дедка, — сочувственно сказал кто-то из ребят.

На широком дворе тесно. Четыре воза — два с сеном, на третьем — сложенный пирамидкой невод, а на последнем моторчик с лебедкой, мешки с овсом и всякая мелочь — заняли чуть не всю ограду.

Акрам и Володя, порядком продрогшие, пытались увильнуть от разгрузки возов. Но Чемакин вручил им вилы-трехрожки.

— Уметывайте сено!

— Что так холодно, дед? — поднимая из саней куль с овсом, спрашивает Сашка Лохмач, выплюнув в жесткий снег окурок.

— Дак дровец маловато осталось. А то каждый день улицу натапливал, — серьезно ответил старик.

Сашка Лохмач гогочет:

— А ты ничего — деловой дед. Самогон не гонишь? А то бы вынес гостям по стопарику.

— Замолол опять, — одергивает Лохмача Чемакин, дававший указания, куда что складывать, сваливать, перетаскивать.

Пожилые рыбаки работают молча, сосредоточенно, злясь на бригадира за то, что тот не дал с дороги даже отогреться в тепле. После долгого пути всем так мечталось о печке, о кружке горячего чая. Хотелось уснуть, забыть о морозе и о том, что завтра опять предстоит работа на холоде, на ветру.

Витька тоже не может дождаться, когда разденется в доме, сбросит застывшие, твердые, как кирпичи, бродни, прижмется щекой к теплому опечку, как дома после поездки с отцом за сеном на Дворниково болото.

Ногам холодно, зато под гусем [1] Гусь — верхняя зимняя одежда с капюшоном, которую сибирские рыбаки и оленеводы надевают поверх полушубка или телогрейки. , — на груди, греет Витьку щенок. Он выпросил его перед отъездом у сторожа на рыбзаводе. В дороге щенок вел себя смирно, только иногда начинал повизгивать, просился на двор. В одной деревне, где рыбаки останавливались отдохнуть и покормить лошадей, хозяин избы предложил Витьке шерстяные рукавички за щенка, но Витька не согласился.

— Эх, язви тебя, никак, кобеля привез? — ворчит старик, остановив Витьку у крыльца. — В доме не дам держать. Страму и так хватает.

— Он ничего, он смирный. — Витька боком прошмыгивает в тепло, в раскрытую дверь, куда только что вошли парни.

Внутри — две просторные комнаты, треть их занимает печь с закопченным чувалом, с шестком, где стоит ведерный чугун. В таких чугунах варят картошку для поросят, налаживают пойло для теленка, кипятят воду для щелока в банный день.