Леонид Сотник - Экзамен

А во взводе у нас… Степанишин — питерский, помощник его Грицько Кравченко — из Полтавы, а самый лихой рубака Абдулла Абдукадыров — из Ташкента. И вот что удивительно. Людей собралось не меньше, чем на строительстве Вавилонской башни, но всё прекрасно понимают друг друга, хотя полиглотов я здесь не видел. Мне это не совсем понятно. И я часто вспоминаю притчу Руми, преподанную мне Абдурахманом Салимовичем. Ведь не мог же ошибиться старик Руми, воплотивший в себе тысячелетнюю мудрость Востока.

Пришёл со своими сомнениями к Джангильдину. Он внимательно меня выслушал, сощурил в улыбке глаза— щёлочки и спросил:

— Миша, а ты про такую штуку слыхал: пролетарский интернационализм?

— Не слыхал, — сознался я.

Он повертел головой так, словно шея у него была резиновая, поцокал языком:

— Такой большой мальчик… Нехорошо. Скажи Степанишину, чтобы занялся с тобой политграмотой.

Это меня обидело. Я очень уважаю Макарыча, но какой из него учитель?

Пришёл всё же к Степанишину и доложил:

— Товарищ командир взвода, комиссар Джангильдин приказал вам обучить меня политграмоте.

— Вот чёрт, — засмеялся радостно Макарыч и даже хлопнул себя по ляжкам от удовольствия. — Вот чёрт… Как же я, дубина эдакая, сам до этого не додумался? Ну и комиссар у нас… Учить тебя, Миша, нужно по всей форме.

— А какой университет вы закончили, товарищ учитель? — вежливо спросил я. Мне очень хотелось, чтобы Макарыч на меня рассердился, чтобы отругал меня, что ли, но не так-то легко вывести из равновесия моего командира.

— Университетов у меня, Миша, больше, чем нужно. — И Макарыч принялся загибать пальцы на руке: — Год Бутырки — это раз, Александровский централ — это два, три года поселения в Томской губернии — это три и два года в Финляндии — это четыре. Если по нынешним временам считать Финляндию заграницей, то у меня, Миша, как видишь, даже заграничный диплом имеется.

— И чему ж там вас учили?

— Жизни учили, Михаил, борьбе учили, уважению к людям учили…

— А пролетарскому интернационализму?

— В первую очередь.

— И как же его понимать?

— Да очень просто: все пролетарии, все трудящиеся на земле — братья, независимо от цвета кожи и национальной принадлежности. И цель у них одна, сбросить с себя ярмо фабрикантов и помещиков, разгромить гидру контрреволюции и построить на земле счастливую жизнь. Какую? Да хотя бы такую, чтобы я, путиловский рабочий Игнатий Степанишин, обучался премудростям науки не в тюрьмах и ссылках, а в настоящем университете.

Кто я такой, если посмотреть на меня глазами моего бывшего хозяина господина Путилова? Рабочий скот. А кто есть, с его точки зрения, товарищ Джангильдин? Тоже рабочий скот, да ещё с клеймом «инородец». А кто есть товарищ Джангильдин в моём понимании, в понимании моих товарищей? Это есть человек, беспредельно преданный делу революции, делу народа, с широкой душой, как казахская степь, с сердцем сильным и гордым. Это есть человек, которому сам товарищ Ленин доверил величайшее дело. А кто я для товарища Джангильдина? Боевой соратник и друг, посланец питерского пролетариата.

А кто ты для нас, боец Михаил Рябинин? Если говорить штилем низким, — Макарыч сощурился в ухмылочке, — то ты, Михаил, пока ещё просто пацан, и, может быть, ремнём тебя нужно драть как Сидорову козу. Но если говорить штилем высоким, то ты, Михаил, — наша надежда и будущее. Разобьём белых, построим наше пролетарское государство и скажем тебе: а ну, товарищ Рябинин, покажи нам свою учёность. Хочешь — электростанции строй, хочешь — аэропланы новые придумывай, хочешь…

Но тут подскакал Грицько Кравченко и крикнул, свешиваясь с седла:

— Товарищ командир, возле Сухих колодцев замечена разведка белых.

Мы вскочили в сёдла и помчались к Сухим колодцам, обливаясь потом и глотая взбитую копытами лошадей рыжую глинистую пыль. Но первый, хоть и прерванный, урок политграмоты я запомнил очень хорошо. Даже пришёл к мысли, что Макарыч, в общем-то, умелый педагог. Объясняет он всё просто и доходчиво. Папа сказал бы, что ему не хватает сдержанности, что жест должен быть более скупым. Но ведь Макарыч — не Цицерон и Александровский централ — не школа риторики.

Но я опять забежал вперёд. Начал про отряд, а сбился на политграмоту.

Итак, в отряде 700 сабель. А сколько верблюдов? Может быть, столько же, а может быть, больше. Я считал, считал и сбился. Где их только раздобыл Джангильдин? Казалось, что вся степь вдруг хлынула в Астрахань, пыля, дымя, ревя, гикая и хлопая бичами. Я сначала не мог понять, зачем нашему командиру понадобилось такое скопище этих горбатых и не очень симпатичных животных, но потом мне разъяснили: верблюды нужны для того, чтобы везти груз, а отряд нужен для того, чтобы этот груз охранять.