К. Осипов - Дорога на Берлин

— Дружить дружи, а люби врозь, — рассмеялся Ивонин. — Где же у тебя глаза были? Небось, Ольгунька не удивляется.

— Ну, вот еще! Чего же сравнивать! Женщины за версту такие вещи видят.

Они вышли на Мойку.

— Зайдите, господа офицеры, — сказала просительно Катерина. — Мы вас блинами накормим. Птичек послушаете!

— Нет, Катя, не зови! У нас с Алешей важное дело есть.

— Это какое же? — удивился Шатилов. — Не знаю что-то.

— Сейчас все расскажу. Завтра вечером придем. Ждите гостей тогда.

Они распрощались и, подождав, пока женщины скрылись в доме, быстро пошли по улице.

— Алексей, — сказал Ивонин тотчас же, — хочешь ли ты Тагена изловить? Или вовсе о нем забыл?

— Забыть не с чего. Счеты у меня с ним старые. Да не о том речь, что виноватого сечь, а о том, где он. В день, когда Мирович произвел свое покушение, Таген бесследно скрылся. Его всюду ищут, но нигде не обнаружили.

Помолчав немного, он добавил:

— Я недавно решился у государыни спросить, отчего Тагена не арестовали, понеже его шпионом Фридерика считали. Она не сразу ответ дала, а потом сказала: было, дескать, много всяких шпионов. Фридерик добывал секретные сведения из дрезденской министерской канцелярии, от австрийских офицеров, от саксонского резидента в Петербурге Функа, из штаба Фермера, от великого князя Петра Федоровича, от курляндского камергера Мирбаха, от русского посла в Гааге Головкина, от голландского министра при русском дворе Сварта, от шведского посланника Горна и от многих других персон. Всех их было не переловить. Вышло же, что Таген нашкодил больше, чем она предполагала, и она ныне весьма сожалеет, что оставила его на свободе.

— Вот что, Алексей, — проговорил Ивонин, оглядываясь по сторонам: — чудится мне, что я сегодня видел твоего Тагена.

— Где? — крикнул Шатилов остановившись.

— Не шуми! Вот послушай-ка! Когда ты с Ольгой ушел вперед, я вдруг услыхал за спиной немецкий разговор. Кто-то, уверенный, очевидно, что его не поймут, приказывал ввечеру ждать на Фонтанке, а другой, подобно слуге, смиренно обещал быть исправным. И показалось мне, что сей второй назвал первого господином Тагеном. Я повернулся и увидел высокого человека, с лицом дворянина, но в простом мужицком армяке. Другой же хотя шел рядом с первым, но с большой почтительностью.

— Что же ты не схватил его? — снова вскипел Шатилов.

— Экой ты… Да разве я не пытался? Тебя звать было некогда, я рванулся к молодцу в армяке, но он заметил это и, согнувшись, юркнул в народ, таща за собой и второго. До него было шпагой достать, а догнать не удалось: сам знаешь, какая тьма людей, через минуту и след простыл.

— Чорт! Вот грех какой!

— Я теперь так думаю: ведь ему неведомо, что я слышал его разговор, тем паче, они говорили на швабском наречии, здесь его почти никто не знает, я от одного пленного выучился. Может статься, он вечером будет на Фонтанке. Попробуем сходить туда. Полицию звать не будем, а то еще спугнем птенчика; пожалуй, думать надо, и вдвоем сумеем управиться.

Шатилов тотчас согласился. Порешили встретиться, как стемнеет, и устроить на Фонтанке засаду.

— А пока прощай! Я в синод пойду.

— Желаю успеха.

Шатилов хотел было рассказать другу о том, что произошло у него с Ольгой, но смолчал: вот уж изловят Тагена, после придут на Мойку, и там он преподнесет Борису эту новость. Катерина, конечно, уже знает. А Ивонин узнает последним — за то, что сам скрытничал.

Шатилов пошел быстрым шагом. Впечатления дня роились в нем, обгоняя и заслоняя одно другим. Казнь, пред стоящая засада и, главное, Ольга…

Во дворце было по-обычному светло и шумно. Шатилов миновал общую залу с почти свободным входом, прошел мимо караула кавалергардов через Тронную залу, миновал второй караул у двери в Бриллиантовую залу и был введен дежурной фрейлиной в спальню государыни.

Она сидела на своем обычном месте: на стуле у стены. Поблизости от нее стояла кроватка, в которой спали, укрытые атласным одеяльцем, ее любимые маленькие собачки. На Екатерине было шелковое платье молдаванского фасона: сверху лиловое, под ним белое. Поблизости, на столике лежала папка с бумагами, на ней — серебряный колокольчик.

Шатилова ввели в момент, когда производилась церемония наколки головного убора. Изящный кружевной чепец накалывала гречанка Полокучи, пожилая и глухая женщина. Булавки держали фрейлины, сестры Зверевы, увядшие красавицы, в молодости сводившие с ума весь Петербург. Нарумяненная длинноносая девица Алексеева держала блюдо со льдом. Императрица обтирала лицо льдом и разговаривала: