Николай Данилов - Кордон

Токарев расхохотался, а Давыдов насупился.

— Так не пойдет, Матвей Сидорович, — недовольно проговорил Владимир. — Вы уж скажите, какое больше понравилось — первое или второе?

— Робятки! — взмолился Заборов. — Мне пора проверять вахты. О любви к России мне очень дюже ндра-вится. Не обессудьте, я тороплюсь…

А Давыдов, держа его за руку, речитативом декла мировал:

Заборов часто заморгал глазами.

— Перепиши мне их, Володя, — попросил он дрогнувшим голосом. — Я домой письмом перешлю…

— Подождите, Матвей Сидорович, — не пожелал остаться побежденным Токарев. — Вы чувствуете, любите и понимаете лирику. В детстве мне довелось попасть и сильную грозу. То, что увидел и пережил тогда, только па днях вылилось в стихотворение «Березка». Могу про-чссть. Но в нем важно уловить аллегорию…

— Все уловлю о березке. Валяй! — разрешил Заборов.

— Слушайте.

— Очень переживательно! — оценил Заборов. — Я перепишу, Гаврюша.

— Чего, хворая, не напишешь. — съязвил Давыдов.

Нет, что ни говори, гардемарины народ интересный.

Только надо уметь с ними ладить. Нужно сделать так, чтобы они не молотили при тебе на других языках, не секретничали и не обзывали по-французски унтер-офице-ров и боцманов. Моряки из них выйдут, по мнению Заборова, и неплохие, а вот хозяйственники они никудышные.

Как и предвидел Матвей Сидорович, на скотном рынке гардемарины показали свою дворянскую беспомощность. Они не знали как обращаться с животными, с какой стороны к ним подходить. «Где росли эти барчуки! — мысленно возМущался Заборов. — Телят называют коровьими детьми… Дикари!»

Более или менее освоились молодые «белоручки» тогда, когда матросы, намотав веревки на рога упитанных бычков, повели их к берегу. Гардемарины с хлыстиками шагали сзади. Веселые и остроумные, они всю дорогу шутили.

— Матренин, загляни быку в рот, — с серьезным видом сказал Давыдов матросу.

— Зачем? — не понял тот, но разжал животному челюсти и заглянул внутрь. Тем временем гардемарин поднял быку хвост и спросил:

— Ты меня, Матренин, видишь?

— Нет, — оскалился матрос.

— Я так и думал. У этого быка заворот кишок. Его первым — в котел.

Парии смеялись. Им было весело…

Десять суток экипаж «Авроры» трудился денно и нощно. Люди отрывались от работы только на обед и короткий сон. То, что предстояло им сделать, не будь рядом английской и французской эскадр, за месяц, авроровцы решили завершить за полторы недели.

Группы Максутова и Заборова, доставляя на корабль днем продукты питания, корм для животных, сразу же после раннего ужина ложились спать, чтобы в полночь подняться и до рассвета трудиться на фрегате. Работы хватало всем — плотникам, такелажникам и парусникам. В светлое время на палубах и в трюмах гулкие и методичные удары топоров перемешивались с дробным стуком молотков, визжанием поперечных и продольных пил. Ночами, создавая видимость неторопливости, имитируя отдых всего экипажа, моряки при тусклом свете керосиновых фонарей и ламп чинили в закрытых помещениях паруса, распутывали и ремонтировали такелаж. Днем и ночью работал и сам командир корабля. Раздевшись по пояс, он то молодецки, как заправский плотник, орудовал топором, то, оттеснив уставшего гардемарина, брался за ручку поперечной пилы и не отпускал ее до тех пор, пока напарник не просил пощады. В который раз обойдя верхний и нижний деки и убедившись, что все орудия в полной боевой готовности, капитан-лейтенант шел в крюйт-камеру {Крюйт-камера — корабельный погреб для хранения взрывчатых веществ} и снова проверял, как уложены взрывчатые вещества, насколько удобно брать заряды и подносить их к пушкам, затем направлялся к такелажникам, спускался опять в трюм. Его голос раздавался то на юте, то на носу корабля, то с капитанского мостика. Смотря на неугомонного командира, трудился до изнеможения весь экипаж.

Десятые сутки пребывания в Калао были для авроров-цев особыми. И хотя на фрегате люди еще стучали топорами и молотками, что-то пилили, расправляли такелаж, но это была уже мелкая работа — ее делать и не переделать, — а главный ремонт корабля экипаж закончил.