Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

Мои слова, видимо, не произвели никакого впечатления. Распутин как‑то глупо, деланно, полуидиотски осклабился, пробормотал: «Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната» и продолжал молчать, закинувши голову кверху, все смотрел на потолок. Из этого томительного состояния вывел меня приход Мамонтова. Он поцеловался с Распутиным и стал расспрашивать его, действительно ли он собирается уехать домой. Вместо ответа Мамонтову Распутин снова уставился на меня в упор своими холодными, пронзительными глазами и проговорил скороговоркой: «Что ж уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет и чего плетут на меня!» Я сказал ему: «Да, конечно, вы хорошо сделаете, если уедете. Плетут на вас или говорят одну правду, но вы должны понять, что здесь не ваше место, что вы вредите государю, появляясь во дворе и в особенности рассказывая о вашей близости и давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений».

«Кому я что рассказываю, — все врут на меня, все выдумывают, нешто я лезу во дворец, — зачем меня туда зовут!» — почти завизжал Распутин. Но его остановил Мамонтов своим ровным, тихим, вкрадчивым голосом: «Ну, что греха таить, Григорий Ефимович, вот ты сам рассказываешь лишнее, да и не в том дело, а в том, что не твое там место, не твоего ума дело говорить, что ты ставишь и смещаешь министров, да принимать всех, кому не лень идти к тебе со всякими делами да просьбами и писать о них кому угодно. Подумай об этом хорошенько сам и скажи по — совести, из‑за чего же льнут к тебе всякие генералы и больше чиновники, разве не из‑за того, что ты берешься хлопотать за них? А разве тебе даром станут давать подарки,

поить и кормить тебя? И что же прятаться — ведь ты сам сказал мне, что поставил Саблера в обер — прокуроры, и мне же ты предлагал сказать царю про меня, чтобы выше меня поставил. Вот тебе и ответ на твои слова. Худо будет, если ты не отстанешь от дворца, и худо не тебе, а царю, про которого теперь плетет всякий, кому не лень языком болтать».

Распутин во все время, что говорил Мамонтов, сидел с закрытыми глазами, не открывая их, опустивши голову, и упорно молчал. Молчали и мы, и необычайно долго и томительно казалось это молчание. Подали чай. Распутин забрал пригоршню печенья, бросил его в стакан, уставился опять на меня своими рысьими глазами. Мне надоела эта пытка гипнотизировать меня, и я сказал просто: «Напрасно вы так упорно глядите на меня, ваши глаза не производят на меня никакого действия, давайте лучше говорить просто и ответьте мне, разве не прав Валерий Николаевич (Мамонтов. — В. Р.), говоря вам, что он сказал?» Распутин глупо улыбнулся, заерзал на стуле, отвернулся от нас обоих в сторону и сказал: «Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я худой, что царю от меня худо».

Я собирался было перевести разговор на другую тему. Стал расспрашивать Распутина о продовольственном деле в Тобольской губернии — в тот год там был неурожай, — он оживился, отвечал мне здраво, толково и даже остроумно, но стоило только мне сказать ему: «Вот так‑то лучше говорить просто, можно обо всем договориться», как он опять съежился, стал закидывать голову или опускал ее к полу, бормотал какие‑то бессвязные слова: «ладно, я худой, уеду, пущай справляются без меня, зачем меня зовут сказать то, да другое, про того, да про другого». Долго опять молчал, уставившись на меня, потом сорвался с места и сказал только: «Ну, вот и познакомились, прощайте» и ушел от меня».

Понимая, какая может быть интерпретация его встречи с Распутиным, Коковцев на следующее же утро был с докладом у царя. И точно, Распутин уже доложил ему, что был у Коковцева и что тот уговаривал его уехать. В конце доклада Коковцев попросил еще несколько минут и максимально точно рассказал ему о встрече с Распутиным. Государь внимательно выслушал и спросил:

— Вы не говорили ему, что вышлете его, если он сам не уедет?

— Нет. У меня сложилось впечатление, что он сам понимает, что ему надо уехать, чтобы «газеты перестали лаяться».

— Я рад. А то ведь мне доложили, будто вы с Макаровым решили его удалить, даже не докладывая мне. Было бы крайне больно, чтобы кого‑либо тревожили из‑за нас.

Помолчав, спросил:

— А какое впечатление произвел на вас этот мужичок?

«Я ответил, — пишет Коковцев, — что у меня осталось самое неприятное впечатление, и мне казалось, во все время почти часовой с ним беседы, что передо мной типичный представитель бродяжничества, с которым я встречался в начале моей службы в пересыльных тюрьмах, на этапах и среди так называемых «не помнящих родства», которые скрывают свое прошлое, запятнанное целым рядом преступлений, и готовы буквально на все во имя достижения своих целей. Я сказал даже, что не хотел бы встретиться с ним наедине, настолько отталкивающа его внешность, неискренни заученные им приемы какого‑то гипнотизерства и непонятны его юродства, рядом с совершенно простым и даже вполне толковым разговором на самые обыденные темы, но которые так же быстро сменяются потом опять таким же юродством».