Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

— Смотрите! Они лезут сюда! И у них — ножи за голенищами!

Действительно, по склону карабкались вверх несколько солдат. Но они были безоружны: за голенищами торчали всего–навсего ложки — первейшее и неразлучное оружие солдата. И намерения у них был отнюдь не воинственные.

Взобравшись на юру, делегаты утерли пот, и молодой вольноопределяющийся с высоким лбом, горячими глазами и курчавой бородкой изложил от имени батальона требования солдат.

Требования были следующий: выдать полную норму хлеба, приварок также погрузить в эшелон, обуть в сапоги всех разутых. После удовлетворения всех требований полуботьковцы давали согласие вернуться к обсуждению основного вопроса: ехать ли на фронт, или здесь же, в Киеве, доживаться мира без аннексий и контрибуций.

— Ваша фамилия? — заорал Петлюра на парламентера, хотя вопрос этот был ни к чему: после вчерашней беседы по поводу возвращения 180–му пехотному петроградскому полку украденного резерва он запомнил этого юношу на всю жизнь. — Как вы сюда попали? Вы — большевик!..

— А в чем дело? — иронически поинтересовался вольноопределяющийся. — Зачем солдату фамилия, если на Страшный суд его все равно вызовут только по имени, полученному при святом крещении?

Петлюра смерил взглядом Юрия Коцюбинского с ног до головы, резко повернулся и зашагал к автомобилю.

— Куда же вы, пан Петлюра? — кинулся за ним Грушевский. — Ведь совершенно необходимо, чтобы они поехали на фронт! Наши взаимоотношения с Временным правительством можно будет нормализовать только в том случае, если…

— Они поедут! — гаркнул Петлюра. — Будьте спокойны, они туда поедут! — зловеще повторил он.

Петлюра сел в машину. Грушевский плюхнулся на сиденье рядом с ним.

— Поедут? — в голосе Грушевского зазвенела надежда. — Как же ты это сделаете? Вы же видите, какой народ!.. — Всю жизнь он писал историю своего парода, написал одиннадцать томов, но вблизи увидел его впервые.

— Не дам им хлеба! — прорычал Петлюра. — Совсем! Пускай подыхают с голоду или едут на фронт.

Он хлопнул дверцей. Винниченко уселся рядом с шофером. Машина тронулась. Командир батальона остался стоять с рукой у козырька.

— Но ведь… — опять заволновался Грушевский, — они взбунтуются еще пуще. Они даже могут восстать!.. — История свидетельствовала, что в ответ на притеснения и обиды украинский народ всегда восставал.

— Тогда мы их разоружим!

— Мы?! — ужаснувшись, переспросил Грушевский,

— Не мы с вами, конечно! Я прикажу моим богдановцам!

— А если и богдановцы… взбунтуются?

Петлюра даже подскочил на сиденье.

— Тогда и полуботьковцев и богданонцев разоружат другие: в Киевском гарнизоне двадцать тысяч штыков! Кирасиры, донцы, юнкера…

— Но, — заметил Винниченко не оборачиваясь, — кирасиры, донцы, юнкера — это войска, верные Временному правительству…

— С тем большей охотой они усмирят наших лыцарей, — огрызнулся Петлюра.

— Фи! — бросил Винниченко через плечо. — Где ваше национальное сознание, пан Петлюра?

— А почему вы не воспитали национального сознания хотя бы у сына вашего коллеги по украинской литературе? — взвизгнул Петлюра так, что шофер с перепуга затормозил и все чуть не вылетели из машины.

Автомобиль мчался по Брест–Литовскому шоссе.

— Вперед! Скорей? — закричал Петлюра.

В самом деле, надо было спешить, чтобы успеть блокировать первый батальон, пока он не соединился со вторым и третьим. Надо было плюнуть на богдановцев и обратиться поскорее к полковнику Оберучеву: просить кирасиров, донцов, юнкеров, черта, дьявола только бы укротить непокорное лыцарство…

Однако и полуботьковцы не дремали. Это были старые, обстрелянные за три рода войны солдаты. Они знали: пришла беда — надо держаться вместе. Мигом построившись, они двинулись через Борщаговку за хутор Грушки и на Сырец, где стояли второй и третий батальоны. Один батальон — сила, а полк — сильнее.

Юрий Коцюбинский тоже стал было в шеренгу, но с одобрения всего батальона его вытолкали прочь. Батальон решил: вольноперу Коцюбинскому скрыться в неизвестном направлении.

Командир батальона потоптался ни блокпосте, позвонил туда–сюда — никто ему ничего посоветовать не мог, и тогда он двинул и сам, пехтурой, вдогонку за споим батальоном. Куда же еще деваться командиру, если его солдаты ушли?

Коцюбинский посмотрел батальонному вслед, почесал затылок и засмеялся. Чудеса! Вот опять — не при царском режиме, а в дни революции — он словно бы… нелегальный! Чудеса, право, — пожалуй, с начала революции первый нелегальный большевик.